Генеалогия европейского субъекта

История субъекта по Фуко: принципиальное новаторство. В основе подхода Фуко к теме лежит радикальное переосмысление традиционного понимания субъекта — идентичного самому себе и, следовательно, неисторического. По Фуко, субъект не является субстанцией или чем-то постоянным: это понятие неопределенно, обманчиво и иллюзорно, оно находится в постоянном движении — процессе производства (и/или) самопроизводства). Внеисторического субъекта как некоей онтологической данности (пусть и изменчивой) вообще не существует. Субъект появляется всякий раз заново в результате игры отношений власти и истины, а не просто изменяется от эпохи к эпохе, как считали традиционная философия и историография. Таким образом, можно констатировать вслед за Ив Шарлем Зарка, что «метафизическим концептам субъекта- субстанции... Фуко противопоставляет историческую концепцию субъекта», разнообразного, многоликого, формирующегося как в отношениях с другими, так и с самим собой [2агка, 2002, р. 258—260].

Нужно отметить, что интерпретация понятия «субъект» в работах раннего и позднего Фуко существенно различается. Вначале субъект выступает у него почти исключительно как пассивный результат отношений власти, затем становится более сложным единством, допускающим активное формирование самого себя. Но общий пафос Фуко в работе над темой прочитывается вполне определенно — он ставит перед собой задачу создания картины истории европейской субъективности, основанной на «преодолении [традиционной] философии субъекта» [Фуко, 2008 (в), с. 69]. «Я попытался, — говорит он в одном из интервью, — выйти из философии субъекта, проделывая генеалогию современного субъекта, к которому я подхожу как к исторической и культурной реальности; то есть как к чему-то, что может изменяться...» [Табачникова, 1996, с. 430]. В другом месте он разъясняет: «Я попробовал выйти за рамки философии субъекта посредством генеалогии этого субъекта, изучая историческое конституирование субъекта, которое привело к появлению современного концепта Я. Не всегда это было легко выполнимо, поскольку большинство историков предпочитают историю социальных процессов, а большинство философов — субъекта без истории. Но это не помешало мне, с одной стороны, использовать тот же материал, что и некоторые историки социума, и, с другой, признать свой теоретический долг перед такими философами, как Ницше, которые поставили вопрос об историчности субъекта» [Фуко, 2008 (в), с. 70].

¹

Важно подчеркнуть, что в этой новой истории субъективности Фуко, ставя перед собой грандиозные по масштабам задачи (например, он говорит о своем желании «разделаться с ошибками гуманизма, столь легко достижимого в теории и столь сомнительного на деле» и «заменить принцип трансцендентальности ego исследованием форм имманентности субъекта»), выступает именно как историк, т.е. ученый, анализирующий конкретные документальные свидетельства прошлого и чувствующий свою связь с коллегами по историческому «цеху» (как он сам говорил, «некоторое эмпирическое родство с историками ментальностей») [Гро, 2007, с. 572]. Он стремится «поместить субъекта в исторический контекст практик и процессов, которые непрерывно его изменяли» и «разведать, как обстоят дела с тем, что могло бы быть генеалогией субъекта, прекрасно зная, что историкам милее история вещей, а философам — субъект без истории». Такой исторический подход был обусловлен убежденностью Фуко в том, что субъект конституируется не только в игре символов, но и «в реальных практиках — исторически анализируемых практиках» [Фуко, 2008 (а), с. 156].

Субъект как результат властных отношений (первый период). Как известно, в первый период своей активной профессиональной деятельности Фуко особенно интересовался технологиями власти и подчинения, в которых объективация субъекта происходила через научные исследования. Этот ракурс сохраняется и в «Словах и вещах», где тема субъективности становится предметом специальных размышлений. В этой работе Фуко делает важное открытие: привычное представление о человеке как особом феномене, отличном от других и обладающем некоей скрытой для обычных познавательных процедур сущностью (Я), складывается в европейской культуре во вполне определенный исторический период — в эпоху Просвещения. Причем эта новоевропейская субъективность превращается в относительно обособленную сущность, имеющую самостоятельную безусловную ценность и несводимую к отдельным делам и мыслям человека. Обнаружив начало идеи новоевропейского субъекта в Просвещении и указав на возможное исчезновение его в будущем «как лица, нарисованного на прибрежном песке» [Фуко, 1977, с. 398], Фуко тем самым сделал это понятие последовательно историчным, лишил его традиционных онтологических оснований. Это открытие стало отправной точкой для его последующих поисков. «Суверенного и основополагающего субъекта... не существует», упрямо повторяетон, «индивид — это всего лишь бледная форма, которая возникает на мгновение из огромного океана возможностей» [Дикон, 2008, с. 38].

Однако ни конкретные исторические причины/условия/механизмы появления современного концепта субъекта, ни его очертания в «Словах и вещах» не проясняются. Поскольку в это время Фуко, как уже говорилось, в первую очередь интересуют вопросы соотношения власти, знания и истины, субъект рассматривается им в этой работе лишь в самом обшем виде, прежде всего в его отношении к «играм истины». Общие контуры нового концепта субъективности им очерчивается лишь в связи с социальными, институциональными, политическими процедурами подчинения (assujettissement). Позднее, в курсе, прочитанном в Коллеж де Франс в 1976 г., он говорит об «эффективных отношениях подчинения, которые производят субъектов» [Zarka, 2002, р. 256—257, 262].

К сказанному необходимо добавить: Фуко не раз подчеркивал, что производство субъекта властными отношениями не является прямолинейным однонаправленным процессом, поскольку субъект всегда обладает определенной степенью свободы и имеет возможность выбора нескольких вариантов поведения. «Будучи “подчиненными суверенами”, — разъясняет этот момент комментатор Фуко, — индивиды... не являются ни чисто детерминированными созданиями, ни необузданными агентами. И их свобода выбора, предполагающая суверенитет, и их способность действовать, предполагающая властные отношения, зависит от предшествующей детерминации или одобрения отношениями власти; и наоборот, отношения власти зависят от существования людей, способных к свободному выбору и действию, и от легитимационных форм знания» [Дикон, 2008, с. 34].

« Техники себя» (второй период). По-видимому, к концу 1970-х годов, в процессе работы над «Историей сексуальности», у Фуко начинает обозначаться новая перспектива в осмыслении истории европейского субъекта. «Возможно, — признавал он позднее, — я делал слишком сильный акцент на технологиях подчинения и власти. [Теперь] меня все больше и больше интересует взаимодействие между “Я” и другими и технологии индивидуального подчинения, история того, каким образом индивид воздействует на себя» [Фуко, 2008 (б), с. 100]. Эту новую перспективу он обозначил как «техники себя» или «технологии себя». Помимо техник власти и подчинения, разъяснял Фуко, «...в любом обществе, каково бы оно ни было, существует еще один тип техник: техники, позволяющие индивидам самостоятельно совершать определенное число операций над своими телами, над своими душами, над своими мыслями. над своим поступками с целью трансформации себя, преобразования себя и достижения состояния совершенства, счастья, чистоты, сверхъестественной силы и т.д.» [Фуко, 2008 (в), с. 72]. Одной из причин такой смены ракурса исследователи называют появление в поле зрения Фуко нового пласта исторических свидетельств. После многолетнего анализа документов Нового времени он обращается к Античности: «Пока его внимание было сосредоточено на XVIII—XIX веках, — пишет Фредерик Гро, — все естественным образом склонялось к тому, чтобы мыслить субъект как некоторое объективное производное систем знания и власти, как отчужденный коррелят этих диспозитивов знания-власти, в которых индивидуум должен был черпать и исчерпывать свою навязанную внешнюю идентичность... Когда, начиная с восьмидесятых годов, Фуко занялся изучением техник существования, введенных в обиход греческой и римской античностью, перед ним стал вырисовываться иной образ субъекта, уже не учреждаемого, но учреждающего себя посредством упорядоченных практик» [Гро, 2007, с. 557—558].

При этом новая перспектива рассмотрения проблемы не означала отказа от старой: Фуко не раз подчеркивал необходимость «учитывать взаимодействие между этими двумя типами техник — техниками подчинения и техниками себя» [Фуко, 2008 (в), с. 72]. «Следует показывать, — разъясняет он, — взаимодействие, которое происходит между этими двумя типами техник. Я, возможно, слишком настаивал на техниках подчинения, когда изучал лечебницы, тюрьмы и так далее... Однако это лишь один аспект искусства управлять людьми в наших обществах. Если раньше я изучал поле власти, беря за точку отсчета техники подчинения, то теперь, в ближайшие годы, я бы хотел изучать отношения власти, отправляясь от “техник себя”» [Табачникова, 1996, с. 431]. В этот период Фуко на какое-то время оставляет тему сексуальности и обращается непосредственно к процессам субъективации, которые рассматриваются им через анализ концептов «заботы о себе» и «познания себя» [Гро, 2007, с. 568]. Об этих процессах он начинает развернуто говорить в начале 1980-х годов в Нью-Йоркском университете, на семинаре в Вермонте, в других своих лекциях и интервью этих лет и особенно обстоятельно — в курсе «Герменевтика субъекта», прочитанном в Коллежде Франс в 1981/1982 гг. Когда же он возвращается к «Истории сексуальности» (Т. III. «Забота о себе»), эта история видится ему уже по-другому: как «история техник, направленных на себя» [Эрибон, 2008, с. 354].

Конечно, речь не идет о том, что Фуко около 1980 г. «открывает» для себя врожденную свободу субъекта [Гро, 2007, с. 572]. Признание активной роли субъекта в конструировании себя, представление о субъекте, создающем самого себя «посредством когнитивных и практических отношений с собой» [Zarka, 2002, р. 260] следует скорее связывать с той обшей проблемой, которая была центральной не только для Фуко, но и для большинства французских мыслителей XX в., — проблемой свободы человека.