До Фуко
История европейской субъективности Якоба Буркхардта. В историографии изучение темы европейской субъективности принято начинать с книги Я. Буркхардта «Культура Италии в эпоху Возрождения» (1860). В этом знаменитом труде швейцарский историк задается вопросом о месте и времени появления современной индивидуалистической личности и дает на него развернутый и убедительный ответ. Используя ту же формулу, что и его современник Жюль Мишле, — «открытие мира и человека», — Буркхардт сделал акцент на второй ее части, «открытии человека». «К открытию мира, — провозгласил он, — культура Возрождения присоединила еще более значительное достижение: она впервые целиком и полностью открыла содержание (Gehalt) человека...» [Буркхардт, 1996, с. 213].
Размышляя об исторических причинах того, что der moderne Mensch[1] был «открыт» именно в Италии и именно в XIV—XVI вв., он в первую очередь обращает внимание на особое политическое устройство итальянских городов-государств того времени («В устройстве этих государств, как республик, так и тираний, заключается если не единственная, то главная причина раннего превращения итальянцев в людей современного типа»
[Буркхардт, 1996, с. 88]). Он упрямо настаивает на этой идее, на разные лады повторяя ее во второй главе «Развитие индивидуальности» («Что итальянец стал первородным сыном в современной Европе, связано с этим» [Там же]). Другими причинами появления современного индивида Буркхардт считает глобальные культурные трансформации: обращение к античному наследию и смену направления общественного внимания от земного к небесному [Gilbert, 1990, р. 59].
Буркхардт также дает метафорическое описание способа появления этого современного индивида. «В Средние века, — пишет он, — обе стороны сознания — та, что обращена ко внешнему миру и та, что уводит в глубины самого человека — пребывали словно бы под общим покровом дремоты или полусна. Покров был соткан из верований, детской робости и иллюзий; сквозь него мир и история виделись окрашенными в фантастические тона; человек же воспринимал себя лишь как расу (Rasse), народность, партию, корпорацию, семью или какую-либо иную форму общности. В Италии этот покров впервые растаял в воздухе; возникли объективное виденье и трактовка государства и всего вещного мира; а рядом со всей мощью встала и субъективность; человек стал духовной личностью (Individuum) и осознал себя в этом качестве» [Буркхардт, 1996, с. 101]. Из этого описания можно сделать, по крайней мере, два вывода относительно представлений Буркхардта об истории рождения новоевропейской личности. Во-первых, она существовала всегда, только «сначала» (в данном случае — в Средние века, так как в книге ничего не говорится о субъекте в Античности) — какбы влатентном виде, и лишь «потом», в ренессансной Италии, явилась миру в своем современном обличье. Во-вторых, в этой истории наблюдается только один радикальный поворот от прошлого к настоящему, от человека средневекового к человеку современному.
Следует добавить, что Буркхардт, в отличие от некоторых позднейших историков европейской цивилизации, не ставил своей задачей создание всеобъемлющей парадигмы исторического развития европейской личности. Его понимание истории, хотя и основывалось во многом на просвещенческих идеях, а также на убежденности в том, что между прошлым и настоящим существует неразрывная связь, все же не включало такие необходимые для создания подобной парадигмы представления, как непрерывность развития и прогресс. Скорее он был историком- экспрессионистом, близким по духу Ницше, с которым был хорошо знаком и работами которого восхищался. Мерой и критерием его оценок было настоящее, исходя из которого он старался увидеть и понять прошлое [Gilbert, 1990, р. 66—671.
Трансформации XXв. Несмотря на неприятие Буркхардтом идеи прогресса и тотальной исторической преемственности, его формула «открытия индивида» в ренессансную эпоху оказала огромное влияние на осмысление общего хода европейской истории в гуманитарных науках. Ренессанс стал пониматься в них как период, когда впервые обнаружились индивидуалистические ростки цивилизации Нового времени, предопределившие направление ее будущего развития. Благополучно устояв под огнем критики, буркхардтовская интерпретация начала современной европейской цивилизации на протяжении всего XX в. оставалась наиболее влиятельной (и, по-видимому, остается таковой и сегодня). При этом не только «высокая культура» (изобразительное искусство, музыка, литература), но и цивилизационный процесс как таковой стали пониматься многими гуманитариями как поступательный процесс индивидуации и субъективации, старт которому был дан в ренессансной Италии.
Бунт медиевистов XXв., однако, привнес в понимание «открытия» европейского индивида и новые повороты. В 1960—1970-е годы эти новации были в основном связаны с ревизией буркхардтовской модели, предпринятой группой историков Средневековья. Сначала ими было объявлено о «ренессансе» и «гуманизме» XII в., а затем и об «открытии индивида» примерно между 1050 и 1300 гг., т.е. на три-четыре столетия раньше, чем утверждал Буркхардт. XII столетию стали приписывать многие из тех индивидуалистических характеристик, которыми он наделял культуру Италии XV—XVI вв. Медиевисты убеждали своих читателей, что в XII—XIII вв. в западноевропейской культуре отмечается резкое усиление внимания к процессу самопознания, возрастание роли индивида в обществе и интереса к межличностным отношениям, усиление внимания к внутренним мотивам поступков человека и т.д.
Наиболее последовательно идея средневекового «открытия индивида» была обоснована в вышедшей в 1972 г. книге британского историка религиозной мысли Колина Морриса «Открытие индивида. 1050— 1200» (The Discovery of the Individual. 1050-1200). Помимо развернутой аргументации, доказывающей, что такое «открытие» в обозначенный период действительно имело место, в книге содержится предложение пересмотреть буркхардтовское представление об истоках новоевропейского индивидуализма и соответственно традиционное представление о ходе европейской истории. Моррис считал, что первый импульс к обретению индивидом чувства самоценности был дан между 1050 и 1200 гг. и что он был связан не столько с формой государственного устройства или возрождением античного наследия, сколько с христианством [Morris, 1972, р. 10—11].
Примечательно, что подход медиевистов к изучению истоков европейского индивидуализма оставался вполне традиционным: следуя за Мишле и Буркхардтом, они по-прежнему смотрели на историческое прошлое в перспективе «открытия». При этом оно ассоциировалось с «ренессансом» (средневековым или «настоящим») и описывалось практически в тех же самых понятиях, что и у их предшественников, говоривших об итальянском Ренессансе XIV—XVI вв.
Следствием усилий медиевистов стал подрыв безусловного господства традиционной одномоментной версии рождения новоевропейского субъекта. Общая картина этого рождения теперь вырисовывалась иначе: вместо одного резкого рубежа, разделяющего Средние века и Новое время, появилось два. Моррис описывает эту новую двухступенчатую модель следующим образом: в период между 1080 и 1150 гг. наблюдается «резкий взлет индивидуализма и гуманизма», затем, по достижении пика, происходит постепенный упадок, пока кривая графика снова не устремляется вверх, чтобы достигнуть новых высот в итальянском Возрождении и к концу XV в. превзойти все предыдущие достижения гуманизма [Могпз, 1972, р. 7].
История субъекта и история автобиографии. В XX в. исследование истории европейской субъективности часто шло рука об руку с исследованием истории автобиографии. В такой близости нет ничего удивительного — именно автобиографии традиционно считаются тем видом документов, который наиболее полно и глубоко свидетельствует о конкретной исторической личности. Самым известным из этих исследований, безусловно, является монументальный труд Георга Миша [М15сЬ, 1907/1969], в котором главным предметом внимания являются, собственно, не автобиографии как исторические источники определенного типа, а нашедший в них наиболее полное и яркое выражение великий общечеловеческий процесс становления индивидуалистической личности. История автобиографии служит, таким образом, главным свидетельством развития индивидуального самосознания (ЗеН^ЬемашГзет), приобретающего различные формы в зависимости от эпохи, конкретной личности и ситуации, в которой эта личность находится. Выстраивая общую картину изменений форм автобиографических сочинений (и соответственно лежащих в их основе «структур индивидуальностей»), Миш использует модель «открытия» Буркхардта, однако соотносит ее не только с итальянским Ренессансом. По его мнению, нечто подобное — хотя и менее значительное по своим последствиям — также происходило раньше и в двух других культурах: библейской и античной.
В схожем ключе картина трансформаций европейской субъективности на материале анализа автобиографических текстов представлена в исследовании Карла Вейнтрауба «Роль индивида: личность и обстоятельства в автобиографии» [Weintraub, 1978]. Как и Миш, Вейнтрауб исходит из того, что автобиография является главным источником, позволяющим проследить историю самосознания европейского индивида. Он также исходит из того, что личность присутствует в истории изначально, что в эпоху Возрождения она впервые в полный голос заявляет о себе и к началу XIX в. принимает современные очертания. Свою задачу Вейнтрауб соответственно видит в том, чтобы «проследить постепенное появление некоторых наиболее важных факторов», способствовавших рождению современной концепции Я, т.е. веры человека в то, что «он является неповторимой индивидуальностью, чья жизненная задача состоит в том, чтобы быть самим собой» [Weintraub, 1978, р. 74]. В результате анализа автобиографических текстов (от Античности до XIX в.) общая картина развития индивидуального самосознания у Вейнтрауба получается примерно такая: в Средние века индивидуальное Я человека не имело возможности развития, однако в это время была подготовлена почва, на которой позднее оно смогло расцвести. Некоторые из важных черт современной индивидуалистической личности выходят на передний план в эпоху Ренессанса, хотя окончательно она формируется только во времена Гете. Характерно, что, так же, как и Миш, Вейнтрауб демонстрирует подход традиционного историка культуры: он основывается на классическом эссенциалистском концепте субъекта, который в ходе определенных исторических трансформаций приобретал все более ясные индивидуалистические очертания по мере приближения к современности.
Кризис понятий и парадигм. С 1980-х годов у историков наблюдается заметный рост теоретического интереса к теме субъективности: отчетливо проявляется стремление критически осмыслить содержание Буркардтовой метафоры «открытия», провести различие между составляющими понятия «индивидуализм», между «индивидом» и Я, а также между индивидуализмом средневековым и новоевропейским [Benton, 1991]. Этот процесс, отмеченный проблематизацией традиционных оснований истории индивида, вполне отвечал «духу времени», т.е. тем переменам, которые произошли в последние два-три десятилетия XX в. в гуманитарном знании (лингвистический, культурный и другие «повороты»). Исследователи в полный голос заговорили о теоретической сложности вопросов, связанных с историей субъекта и о необходимости пересмотра сложившихся историографических стереотипов. В частности, ими было обнаружено, что применительно к XII—XVI вв. само противопоставление понятий «индивидуализм» и «коллективизм» не столь очевидно и не столь однозначно, как думали Буркхардт и Моррис: «встроенность» человека в социальное целое (семья, род, монашеский орден, религиозная община, сословие, цех или государство) вовсе не отрицает существования богатого внутреннего мира отдельной личности и возможности отчетливого, порой обостренного восприятия ею собственного Я [Bynum, 1982; Davis, 1986]. Они стали использовать новые методологические подходы и получать новые результаты, бросающие вызов общепринятым мнениям. «Я хочу показать, вопреки знаменитому высказыванию Якоба Буркхардта, — писала в 1986 г. Н.З. Дэвис, — что осознание индивидом своего Я во Франции XVI в. происходило в ходе сознательного соотнесения этим индивидом самого себя с теми группами, к которым он принадлежал; что во времена, когда граница между рациональным Я и телесным Я была не всегда устойчивой и отчетливой, мужчины и женщины, тем не менее, имели возможности выработки стратегий самовыражения и автономии; и что самым большим препятствием для самоопределения была не “встроенность” в надличное целое, а безвластие и бедность» [Davis, 1986, р. 53].
Одним из наиболее заметных результатов проблематизации традиционного подхода к изучению темы стал отказ от прогрессистских представлений о европейском индивиде как «венце» всемирного процесса высвобождения индивидуальности. Этот отказ, в частности, был ясно обозначен в статье Жан-Клода Шмитта с характерным вопрошающим названием «“Открытие индивида” — историографическая фикция?» (La «d?couverte de l’individu»: une fiction historiographique?). В ней Шмитт заявляет, что невозможно (и в этом нет необходимости) опираться на «фикцию» непрерывной линейной эволюции и всеобщего прогресса индивидуализма. Но тогда почему так живуча эта фикция? «Основываясь на идее, что мы находимся на вершине исторического развития, — отвечает на это Шмитт, — она дает нам ретроспективную успокаивающую иллюзию нашего происхождения». Однако человек, задается историк новым вопросом, «является ли он сегодня цельным и свободным»? И отвечает на него отрицательно: «сегодня более чем прежде общепринятые определения личности или индивида вновь поставлены под сомнение» [Schmitt, 1989, р. 230—231].
О необходимости пересмотра традиционной истории европейского субъекта в конце 1990-х однозначно заявил Питер Берк, прежде всего имея в виду историю «самости» или Я (self) (он использует это понятие в одном ряду с self-awareness и subjectivity [Burke, 1997]). Берк обращает внимание на важность уяснения современными историками очевидной проблематичности использования категории Я и тех теоретических сложностей, которые были неведомы Буркхардту. Швейцарскому историку основные источники понимания ренессансного человека (в литературе это были биографии и автобиографии; в искусстве — портреты и автопортреты) казались вполне прозрачными, т.е. напрямую свидетельствующими о некоем статичном Я, действующим «за фасадом» текста или картины. Такое понимание субъективности, говорит Берк, было подорвано наукой XX столетия: многие влиятельные исследователи последних его десятилетий уже не считают возможным рассматривать ее как имманентную часть реальности. Они говорят о «формировании», «конструировании» или даже «изобретении» Я, понимаемого вслед за Жаком Лаканом как лингвистический, культурный и социальный конструкт. К тому же, продолжает историк, «нам следует освободиться от западнического буркхардтовского допущения, что индивидуальное самосознание родилось в некоем определенном месте... Лучше мыслить в перспективе разнообразия типов личности или концепций Я (более или менее единообразных, обособленных и т.п.) в различных культурах.., которые подчеркивают разнообразие стилей в репрезентации или моделировании Я» [Ibid., р. 18, 28].
Общим результатом этой проблематизации истории субъекта историками конца прошлого века стало осознание необходимости поиска новых исследовательских перспектив. Как писал в этой связи Рой Портер, настало время переосмыслить «великую сагу становления Я», унаследованную современными историками от их предшественников [Porter, 1997, р. 8]. Следует однако заметить, что появившиеся в это время призывы к пересмотру традиционной модели не привели к заметным практическим результатам: метафора «открытия индивида» подверглась решительной критике, были предложены новые походы к изучению темы, однако в большинстве случаев эти подходы до сих пор остаются преимущественно отвлеченными конструкциями и пожеланиями на будущее[2].
- [1] Буркхардт, как и большинство историков, употребляет понятия «человек»(МетсИ), «индивид» (1псИШиит), «личность» (РегкдпЧсИкеИ) как взаимозаменяемыесинонимы, тесно связанные с тем, что он обозначает понятием «субъективность»(5м6/есП'у/7а7).
- [2] Об истории субъективности в историографии до Фуко см. подробнее:(Зарецкий 2005, с. 3—24]. О некоторых исторических исследованиях, связанных спостклассическим переосмыслением понятия субъекта, см.: (Зарецкий, 2007).
