Предисловие
Интерпретация истории европейского субъекта в работах Мишеля Фуко в последнее время все чаше обращает на себя внимание исследователей. После выхода третьего тома «Истории сексуальности» (1984) важнейшим событием в изучении темы стало посмертное издание лекций М. Фуко в Коллеж де Франс «Герменевтика субъекта» (1991) с подробным послесловием Фредерика Гро (а в недавнем русском издании лекций — с обстоятельной аналитической статьей А.Г. Погоняйло [Фуко, 2007]). Для русскоязычного читателя значимым событием стало также появление серии публикаций переводов американских лекций и интервью
Фуко об истории субъекта во втором номере журнала «Логос» за 2008 г. В подавляющем большинстве аналитических статей и комментариев к этим публикациям (а также ко множеству других) их автор выступает как философ, т.е. его трактовка истории субъекта анализируется в контексте соответствующей проблематики в европейской философии (Кант, Ницше, Хайдеггер, Сартр и др.). В настоящей статье предлагается иная перспектива: история европейской субъективности, которой Фуко уделял особое внимание в своих последних работах, рассматривается здесь в контексте исследований истории европейской культуры. Ставная ее задача, таким образом, заключается в том, чтобы представить генеалогию европейского субъекта М. Фуко как часть корпуса исторического, а не философского знания (разумеется, помня о родстве обоих).
Реализация этой задачи, однако, с самого начала встречает серьезные трудности. Первая — это понятийный аппарат, выработанный Фуко и используемый им для описания субъективности («субъективация», «практики», «эпистема», «дискурс» и др.). Этот аппарат до недавнего был совершенно незнаком большинству историков, а для традиционных историков он остается таковым и сегодня (нередко даже воспринимается ими враждебно или в лучшем случае как диковина). В статье, таким образом, предстоит соотнести нарративы, использующие по меньшей мере две различные системы значений: одну — историографическую, основанную по преимуществу на позитивистских понятиях, другую — принципиально отличную, выработанную Фуко, который, как известно, выступал за то, чтобы «дестабилизировать позитивизм во всех его проявлениях» (inqui?ter tous les positivismes).
Вторая трудность связана с языковыми проблемами, прежде всего с переводом на русский значений некоторых ключевых французских слов, используемых Фуко. Это касается не только специфического soi, но и центрального для всей темы sujet и его производных [Погоняйло, 2007, с. 597—600]. Дело в том, что в русском языке «субъект» почти безусловно понимается как существо, наделенное волей, активное начало, источник мыслей и действий — в противоположность пассивному «объекту». У Фуко же, в соответствии с основными значениями слова sujet во французском языке, — это прежде всего предмет приложения властных отношений, подданный, зависимое существо [Дикон, 2008, с. 33, 35].
Наконец, третья трудность связана с «неконцептуальностью» письма Фуко, который считал, что историки и философы совсем не обязаны четко формулировать свои утверждения (его собственные работы также ясно демонстрируют, что он предпочитал описывать, а не концептуализировать). В неменьшей степени их задача состоит в «сбивании с толку»,
«выведении из равновесия», достижении экстаза, преодолении пределов себя. Отсюда — стремление Фуко к отстранению от самого себя в процессе письма, к пересозданию себя в нем в новых обличиях, к тому, чтобы «не иметь своего лица»[1]. Как утверждает Роджер Дикон, он вообще видел свою сверхзадачу в том, чтобы «сделать наши теории неясными, нашу политику проблематичной, а нас самих — неопределенными» [Там же, с. 54]. Другой исследователь предлагает рассматривать Фуко не столько как ученого в общепринятом смысле слова, сколько как интеллектуального ремесленника, наподобие золотых дел мастера или краснодеревщика, на протяжении многих лет создававшего штучные продукты [Gutting, 2006, р. 6].
- [1] См. в связи с этим знаменитую декларацию Фуко: «Не спрашивайте меня,что я есть, и не просите остаться все тем же: оставьте это нашим чиновникам и нашей полиции — пусть себе они проверяют, в порядке ли наши документы. Но пустьони не трогают нас, когда мы пишем» [Фуко, 1996 (б), с. 20).
