Индивидуальность и личность.
Булгаков употребляет оба понятия для характеристики обособленности, партикулярное™ человеческого индивида, разрозненности людей в греховном, падшем состоянии, в состоянии возобладавшей самости. Личность мыслится Булгаковым как начало яркое, выделяющееся, непохожее на других. Быть личностью — наивысшее наслаждение, которое граничите самопожертвованием, отказом от самости. Б. вспоминает в связи с этим слова Гете: «С напряженностью этого личного начала связана острота жизни: h?chstes Gluck der Erdenkinderist die Pers?nlichkeit![1]» [Булгаков, 1994, c. 300]. Аскетизм предполагает самоограничение, самоотрицание, отказ от своей личности, который в то же время является ее наивысшим религиозным утверждением: «Религиозно утверждая свою личность, мы должны согласиться ею пожертвовать, потерять свою душу, чтобы спасти ее от самости и непроницаемости, открыть ее радости любви-смирения. То больное, люциферическое я, которое сознает себя в противопоставлении к всякому другому я как к не-я, должно приобрести с ним совместимость и тем получить положительное, а не отрицательное только определение. Если формула первого: я есть не не-я, и я больше всякого не-я, то формула второго: я есмъ ты, он, мы, вы, они. Надо отречься от себя, не восхотеть своего я, идти крестным путем аскетики смирения, которая потому и получила такое значение и такую разработку в христианстве» [Булгаков, 1994, с. 300]. Религиозное спасение означает для Булгакова освобождение от индивидуальности: «условием спасения христианского является погубление души своей ради Христа, т.е. освобождение от плана индивидуальности» [Булгаков, 1927, с. 41-42].
Самость является как бы ложной оболочкой личности, она не укоренена в существенном и наделяет личность чертами иллюзорного бытия: «Того, в чем проявлялась лишь его самость, онтологически вовсе не существует, хотя эта иллюзия какими-то нитями и была связана с его личностью, которая, целиком уйдя в эту иллюзию, вне ее остается нагой и нищей» [Булгаков, 1994, с. 301]. Уже не в философском, но в дневниковом тексте, вспоминая о месяцах, проведенных в ялтинской тюрьме в 1922 г., он описывает сокамерников, среди которых были и красноармейцы: «плечо к плечу — спал бывший комиссар той же самой чеки, по отделу борьбы с контрабандой. Это была самая интересная и значительная личность в тюрьме» [Булгаков, 1998, с. 178].
В ранний период ценность личности обосновывается через ценность индивидуального и индивидуализации: «Индивидуальные силы и способности различны, но каждая личность, как бы она ни казалась мала и ничтожна, равно необходима уже потому, что она индивидуальна, т.е. имеет абсолютную оригинальность и неповторяемость, следовательно, незаменима» [Булгаков, 1997 (а), с. 222]. Для Булгакова периода «Философии хозяйства» налицо определенного рода гармония между индивидуальным и сверхиндивидуальным. Индивидуальность — это то, что выражает в себе всеобщее, подобно тому как в каждой луже отражается целиком все солнце. «Индивидуальность как сила обособляющая, как особый луч в сиянии “умного света” Софии, не противоречит ведь идее целого, дающего место свободному развитию своих частей. Каждая индивидуальность, с тем неповторяемым, своеобразным я или своей особой идеей, которую мы научились так высоко ценить в наш индивидуалистический век, по- своему преломляет и воспринимает тот же мир и туже человеческую природу как свою основу. Она не ограничивается, но восполняется другими индивидуальностями. В гармонии индивидуальностей, в их свободной любви и деятельном единстве заключается особый источник блаженства для индивидуальности. Утопать в сверхиндивидуальном, находить себя в других индивидуальностях, любить и быть взаимно любимым, отражать себя друг в друге, превратить индивидуальности в центры любви, а не обособления, видеть во всяком вновь рождающемся человеке возможность новой любви — это значит осуществлять идеал, который предвечно дан человечеству и получил выражение в словах Христа: “да будут все едино: как Ты, Отец, во Мне, и Я вТебе” (Ин. XVII, 21)» [Булгаков,
- 1993, с. 153]. В «Свете Невечернем» встречается подобная формулировка: «индивидуальная неповторяемость человеческой личности» [Булгаков,
- 1994, с. 355]. В богословский период творчества угол зрения меняется: индивидуальность мыслится как ограниченность, как следствие грехопадения, ложное качествование личности в отличие от ипостаси. Слово «индивидуальность» приобретает практически негативную оценочную коннотацию. «Индивидуальность, как определенность, есть и ограниченность (omnis definitio est negatio[2]), — и теперь понятие индивида есть именно противоположность всеобщему, всечеловеку. В этом смысле Адам не был индивидом, хотя и был ипостасью, ибо безгрешный человек есть, вместе с тем, и человек вообще, есть всечеловек, свободный от дурного, ограничивающего влияния индивидуальности. Индивидуальность в нашем теперешнем смысле есть плод грехопадения, нечто недолжное, однако в то же время она неизбежна для земной жизни и является. Она отлична от ипостаси, которая есть центр любви, умный луч Софии» [Булгаков, 1927, с. 36]. Само грехопадение описывается Булгаковым как возникновение множества индивидов на месте множества ипостасей. «Человечество, вместо единого, но многоипостасного существа, единой природы при множестве ипостасей, рассыпалось на множество индивидов, отдельных представителей человечества, которые могут даже спрашивать себя, существует ли человечество как единое» [Там же].
«Индивидуальность есть отсвет Денницы на человеке, которого он захотел извратить по образу своего метафизического эгоизма — моно- ипостасности без любви. Она есть в этом смысле последствие первородного греха: падший человек знает ипостась лишь в образе индивидуальности, и все человечество разлагается на индивидуальности, которые логика считает возможным объединить только в абстракции, мысленно выводя за скобки общие признаки. И условием спасения христианского является погубление души своей ради Христа, т.е. освобождение от плана индивидуальности. Однако в падшем мире индивидуальность есть единственная форма для жизни души, так же как греховное тело для жизни плоти, и только жизнь во Христе освобождает ипостась от индивидуальности, вводя ее в должное для нее многоединство любви, в Церковь» [Булгаков, 1927, с. 41—42]. «В греховном состоянии человека личное начало есть непроницаемость, в силу которой оно совершенно заполняет собой духовное пространство, и из занятой им точки выталкивается всякая другая личность. Человечество благодаря этому рассыпано на личности, находится в дезинтеграции и способно образовать только коллектив или множественность, хотя и внешне связанную и урегулированную» [Булгаков, 1994, с. 300].
Еще в философский период булгаковского творчества определение личности приобретает ряд теологических коннотаций: «Творец почтил венец Своего творения, насколько оно в человеке возвысилось до духовности, т.е. до личности» [Булгаков, 1993, с. 223], «без наличности в мире этой формы божества, человеческой личности, невозможно было бы и самое боговоплощение» [Там же]. В богословский период сверхличность обретается уже не в общественности, а в Троице. «Личный характер Божества, его ипостасность, соединяется и с абсолютно-сверхличным характером Его троичности — “Троицы в Единице и Единицы в Троице”» [Булгаков, 1994, с. 185]. Термин «ипостасность» («во-ипостасность»), заимствованный у богослова VI в. Леонтия Византийского, позволя1
ет Булгакову отойти от представления о Софии как об особого рода «четвертой ипостаси» («как любовь Любви и любовь к Любви, София обладает личностью и ликом, есть субъект, лицо или, скажем богословским термином, ипостась» [Там же, с. 186]) и мыслить ее как принцип воипостазирования божественных и человеческих ипостасей, однако как принцип не отвлеченный, но конкретный, живой, динамический: «понятие “ипостасность” одинаково отличается и от ипостаси и от безыпостасности, свойственной всему несуществующему в себе, т.е. мертвому или отвлеченному.... Это способность ипостазироваться, принадлежать ипостаси, быть ее раскрытием, отдаваться ей» [Булгаков, 2001, с. 28]. Глагол «отдаваться» вызвал бурю редакторского негодования евразийца П.Н. Савицкого, увидевшего в нем слишком откровенный намек на мистическую эротику софиологии [Там же, с. 39-40]. Введение термина «ипостасность» провоцирует Булгакова на постулирование наряду с «личной любовью» «любви не-личной», которой Бог любит свою Софию и София (Божество) любит Бога ответной любовью. «В своем интегральном существе мир есть человечность, и человек есть живое сосредоточие мира, владыка мира, “бог” его (в предназначении). София, как ипостасность, есть предвечное человечество» [Там же, с. 31].
Сам принцип существования Бога как Троицы описывается Булгаковым так: «единство жизни при раздельноличности ипостасей» [Булгаков, 1936, I, 8а]. Термин «раздельно-личный» встречается также и в написании через дефис и принципиален для Булгакова, поскольку раскрывает смысл догмата о Троице, представляющей собою три самостоятельных ипостаси, обладающие единой природой. Прилагательное «личный» и наречие «лично» встречается нередко и по отношению к каждой из Божественных ипостасей, прежде всего — второй и третьей: «“Сошествие с небес” Сына, которое сопровождается Его личным ке- нозисом» [Булгаков, 1936, V, 7]. «Христос есть Личность всех личностей, Ипостась всех ипостасей» [Булгаков, 1994, с. 300]. «В Пятидесятницу в мир сходит сама Третья ипостась лично, а не только в Своих дарах» [Булгаков, 1936, V, 7]. (О Логосе: «Его личным самосознанием было Богосыновство» [Там же, IV, 7].
Личность — сфера религиозного опыта, поэтому часто прилагательное «личный» входит в словосочетание «личный религиозный опыт»: «в основе религии лежит пережитая в личном опыте встреча с Божеством» [Булгаков, 1994, с. 16]; «содержание веры всегда превышает личный религиозный опыт, вера есть дерзание и надежда» [Там же, с. 30]. Наряду с «личным опытом» религия есть и предмет «личного дела», понимаемого, однако, отлично от «частного дела» (Ргй^асйе) немецкой социал- демократии, фундирующего свободу совести и входящего, например, в Готскую программу. «Вера есть функция не какой-либо отдельной стороны духа, но всей человеческой личности в ее цельности, в нераздельной целокупности всех сил духа. В этом смысле религия есть в высшей степени личное дело, а потому она есть непрестанное творчество» [Там же]. Однако перекличка с программной формулой немецкой социал- демократии здесь налицо. Да и слово «частный» в русском изводе этой формулы нередко заменялось на «личный». Так, современник и коллега Булгакова по Сергиевскому богословскому институту А. В. Карташев пишет о монофизитской ереси: «Формула этой ереси начинается с толерантного лозунга отделения церкви от государства, с допущения религии как личного, частного дела каждого (Ргп^асИе)» [Карташев, 1994, с. 288].
Следует отметить ряд других, может быть, менее значимых и устойчивых, но все же важных для общего контекста творчества Булгакова случаев употребления слова «личность», нередко встречающегося, например, в дневниках. Так, прилагательное «личный» нередко употребляется в значении «присущий моей субъективности, произвольный, небезусловный»: «Всякой религии свойственно некоторое старообрядчество, привязанность к старине; произвольно, по личной прихоти или вкусу, без дерзновения пророческого не должна быть изменена “йота от закона”» [Булгаков, 1998, с. 55]; «необходимо личные интуиции выверять по церковному преданию, раз только Церковь уже опознана как “столп и утверждение истины”, а не наоборот — поверять церковное предание по личной интуиции» [Булгаков, 1994, с. 60]; «у престола Божия все мелкое, личное сгорает... Благодарение Господу!»
[Булгаков, 1998, с. 227]; и наконец, после острого увлечения католичеством и почти принятого решения перейти в католицизм: «есть ли это моя собственная, личная бесхарактерность, которой я не умею и главное не хочу помочь настоящим подвигом и потому мечусь в католичество, или же на самом деле во мне говорит подлинный голос церковной истории» [Там же, с. 147—148]. Несколько иной оттенок личного как приватного, но относящегося к глубинному внутреннему миру, в котором человек единится с общим, встречается также на страницах дневников: «Когда я кадил храм и молящихся, то, помимо общей радости, я видел и чувствовал личную радость каждого, личную к себе любовь, ласку и ответный привет: воистину, среди милых и дорогих лиц выделял милое и любимое лицо, и личное сливалось и переходило в общее и шло к небу, замирая, как песнь» [Там же, с. 254].
Личность выступает у Булгакова как интегрирование всех духовных способностей и сил человека.
