ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКИЕ СТРАНЫ ЕВРОПЫ: МЕЖДУ «ЕДИНОЙ ЕВРОПОЙ» И РОССИЕЙ

Посткоммунистические страны Центральной и Восточной Европы: «возвращение в Европу»

Все политологи признают влияния внешнего окружения и особенно Европейского Союза на процессы демократических трансформаций в посткоммунистических странах Европы. Тем не менее степень значимости «международного фактора» демократизации в странах региона стала одним из предметов острой дискуссии.

Одни исследователи отмечали, что международный контекст играл в посткоммунистических переходах значимую, но не первостепенную роль, сравнимую с ситуацией воздействия этого фактора на демократические транзиты в Латиноамериканских странах (А. Пшеворский, Л. Уайтхед, Ф. Шмиттер и др.), не учитывая того обстоятельства, что посткоммунистические транзиты происходят в условиях кардинального переустройства мирового геополитического порядка.

Другие авторы как раз подчеркивали принципиально иную ситуацию, которая сложилась в мире после крушения коммунизма:

• 1) разрушение «мировой системы социализма»;
• 2) окончание эры «биполярного» мира и утверждение безусловного лидерства США;
• 3) выдвижение принципиально новых задач интеграции посткоммунистических государств в радикально меняющуюся мировую экономическую и геополитическую систему.

Как писала В. Бане, «страны посткоммунистического мира сразу же столкнулись с высокой степенью международной нестабильности и резким обострением (реанимацией) старых этнических и межгосударственных конфликтов». Подчеркивая в этой связи принципиальные отличия посткоммунистического транзита от социальных трансформаций в других регионах «третьей волны» демократизации, американский политолог пишет:

«Недавние изменения в Латинской Америке и Южной Европе более корректно следовало бы назвать режимными переходами. Трансформации, произошедшие в Восточной Европе после 1989 г. являются не просто обычным политическим переходом. Скорее это революция, которая охватывает (изменение) идентичности, экономики, социальной структуры и государства»¹.

Исследователи, входящие в эту группу, также отмечают ключевую роль внешних акторов в посткоммунистических трансформациях, особенно в странах Балтии и Центральной и Восточной Европы (В. Бане, М. Леонард, А. Никитченко, Э. Янош и др.). Так, А. Никитченко предложил в целом рассматривать «третью волну» демократизации как «международный режим», под которым он понимает социальные и политические институты, складывающиеся из неформальных и формализованных принципов, норм, специальных правил, процедур и программ, влияющих определенным образом на поведение государств и иных политических акторов. Как правило, международные режимы возникают по инициативе государства-гегемона, которое своей силой и авторитетом обеспечивает установление стабильных правил сотрудничества и контролирует их соблюдение. Такая интерпретация процессов «третьей волны» возможна, поскольку:

• ? очевидна роль страны-гегемона — Соединенных Штатов — в продвижении демократии в других странах (независимо от мотивации гегемона в каждом конкретном случае);
• ? все международные режимы (торговый, валютно-финансовый, экологический, защиты прав человека и т.п.) действуют в рамках экономического либерализма, который не просто связан с демократизацией, но усиливает ее, а она его соответственно;
• ? международный режим демократизации создается не на пустом месте, а на базе иных международных режимов, и они влияют на трансформации внутри региона демократизации².

При этом приверженцы этой точки зрения признавали, что, несмотря на особое значение «внешних факторов» для успеха процессов демократизации в рамках «второй и третьей волны», по сравнению с «первой», они в целом оказались менее благоприятны для постсоветских государств по сравнению со странами Центральной и Восточной Европы. В то же время, по их мнению, «международный фактор» был менее значим для всех посткоммунистических государств, по сравнению с Германией и Италией послевоенных лет или для южноевропейских стран (Греция, Испания, Португалия) в 70-е годы XX в. Действительно, в Западной Германии после 1945 г. осуществление задач социально-политической трансформации в значительной мере взяли на себя западные державы-победительницы, а немецкая администрация выступала зачастую лишь в качестве исполнителя политических решений. Кроме того, в 1948—1951 гг. США выделили в рамках «плана Маршалла» 16 западноевропейским странам более 17 млрд долл., из них более 60% этой помощи получили Великобритания, Франция, Италия и ФРГ.

В 1990-е годы постсоветские страны, по мнению многих западных наблюдателей, не получали должной экономической помощи и политической поддержки от Запада. Особенно это верно в отношении России и ряда постсоветских государств. Так, американский политолог Ст. Коэн писал о том, что для обеспечения успеха процессов демократизации в России и других странах Восточной Европы США и другие страны Запада должны были осуществить новый «план Маршалла»³. В свою очередь Т. Каротерс считает, что

в начале 1990-х годов США и ведущие европейские страны «...упустили момент распада Советского Союза и не протянули России руку помощи, предоставив достаточное количество средств в поддержку ее переходного периода, и не установив отношения Восток—Запад на принципиально новой основе. В конечном счете, эту' неудачу можно рассматривать как одну из крупнейших упущенных возможностей второй половины двадцатого столетия»⁴.

Однако представляется несомненным, что в процессах политической трансформации европейских посткоммунистических стран «внешние» акторы играют очень заметную, можно сказать, даже решающую роль. Так, многие исследователи связывают падение коммунистических режимов в странах региона и начало здесь процессов демократизации с прекращением иностранной (советской) поддержки правящих элит и режимов (М. Доган, Дж. Хигли, А. Пшеворский, С. Хантингтон и др.).

Иван Селеньи пишет в книге «Как построить капитализм без капиталистов», что если в Китае капитализм строился «снизу», в России «сверху», то в странах Центральной и Восточной Европы и Балтии имеет место «капитализм извне».

«Капитализм здесь также (как в России. — Прим, авт.) строится сверху, но мы можем говорить о достаточно быстрой приватизации государственного сектора. Но приватизация происходила <...> в основном посредством конкурентных торгов. Инвестиции имели транснациональный характер. Можно сказать, что экономический рост (1990-х годов. — Прим, авт.) был обусловлен влиянием иностранного капитала, так например, 75 процентов венгерского рынка — это собственность иностранных инвесторов ...Все это сильно глобализовано и зависит от мировых рынков»⁵.

Поэтому уже в 1990-е годы две трети иностранного капитала, поступившего в посткоммунистические государства Европы приходилось на страны—члены Евросоюза, а Россия перестала быть для своих бывших союзников сколько-нибудь притягательной не только в политическом, но и в экономическом отношении.

Однако в результате посткоммунистические государства столкнулись с необходимостью полного демонтажа значительной части уже существовавших секторов промышленности при одновременной радикальной перестройке и модификации многих производств, связанных как с полной переориентацией их экономик с «Востока» на «Запад» и рыночными реформами, так и с «информационной революцией», экономической и финансовой глобализацией. Не случайно исследователи заметили следующую зависимость — экономический спад в ходе трансформаций 1990-х годов пережили все страны Центральной и Восточной Европы, но его глубина варьировалась в зависимости от доли предприятий, созданных в «коммунистический» период, в валовом национальном доходе. Выяснилось, что секторам экономики, сложившимся до Второй мировой войны в расчете на мировой рынок и его конъюнктуру, оказалось легче перестроиться в условиях конкуренции, чем промышленным «гигантам социализма», построенным исключительно для нужд экономики стран советского блока. Так, Чехия, Венгрия и Польша, доля промышленности в национальном доходе которых за 1940—1980-е годы увеличилась соответственно на 7,3; 11,3 и 14,3%, в 1994 г. демонстрировали промышленный спад на 8,9—19%. В то же время в Болгарии, Румынии и Словакии — странах, в которых до войны уровень промышленного развития был низким, а при «социализме» благодаря индустриализации доля промышленности в ВНП возросла соответственно на 32,6; 28,7 и 25,9% — спад достигал от 22,1 до 27,7%⁶. Это же обстоятельство отмечает Крейг Калхун в отношении республик бывшей Югославии, в какой-то мере отвечая на вопрос, который формулировали многие западные исследователи «посткоммунистических транзитов»: «Почему самоуправленческий социализм Югославии, самый реформированный и либеральный, привел к самой крупной катастрофе в посткоммунистическом мире с этническими войнами и глубоким экономическим кризисом?»

«Хорватия и Словения, — пишет американский политолог, — были более развитыми в экономическом отношении и более интегрированными с капиталистическим Западом. Помимо туризма, они занимались продажей сельскохозяйственной и ремесленной продукции, а также мелкосерийных промышленных товаров в Италию, Австрию и Германию. Сербия, напротив, была наиболее советской по стилю республикой из всех, что составляли Югославию. Она придавала намного больше значения тяжелой промышленности и больше торговала с коммунистическим блоком. Соответственно, она намного больше пострадала от краха коммунизма, который лишил ее международных союзников и рынков, тогда как Словения и Хорватия получили больший доступ к глобальному капитализму».

Характерно, что соответственно экономическим показателям варьировались и уровень адаптации политической культуры, и степень остроты этнических проблем в этих странах, и даже уровень их поддержки странами Запада. Тот же Калхун замечает, что в отличие от Сербии «лидеры в Словении и Хорватии встречали широкий отклик не только у себя в стране, но и за рубежом, хотя они отстаивали также этнический национализм»⁷.

В то же время многие аналитики отмечали, что приглашение посткоммунистических стран ЦВЕ «присоединиться» к ЕС было продиктовано скорее политическими соображениями, чем экономической целесообразностью. Ни динамика макроэкономических показателей, ни сравнение уровня развития этих стран со средним уровнем ЕС, ни темпы и результаты экономических и политических реформ не вселяли надежд на то, что они способны к относительно безболезненной интеграции в «единую Европу».

«Одной из причин расширения ЕС было стремление стабилизировать ставшее “ничейным” после развала СССР пространство на Востоке Европы. Именно перспектива вступления в ЕС оказалась наиболее действенным инструментом демократических структурных преобразований в этих странах, — отмечает, в частности, С. В. Погорельская. — И сегодня те политики, у которых «душа болит» за «пропадающие» для Европы территории на постсоветском пространстве, считают «исторической ошибкой» отказ дать Украине четкую европейскую перспективу и упрекают Евросоюз в «новом, западноевропейском изоляционизме»⁸.

С начала 1990-х годов, когда многие посткоммунистические государства ЦВЕ поставили перед собой задачу «возвращения в Европу», одним из непременных условий их вступления в Европейский Союз и Североатлантическое сообщество стало соблюдение западных демократических стандартов и принятие всего свода норм права ЕС. В своей деятельности при осуществлении внешнего управления странами ЦВЕ в рамках расширения на восток ЕС использовал два основных механизма. Один получил название «демократическая обусловленность» и касается требований соответствия фундаментальным политическим принципам ЕС, нормам зашиты прав человека и либеральной демократии. Стимулом к выполнению условий ЕС были установление институциональных связей в виде ассоциации и вслед за этим начало переговоров о вступлении. После начала переговоров «демократическая обусловленность» уходит на второй план, хотя Комиссия ЕС продолжает проводить мониторинг выполнения условий и в принципе сохраняется угроза прекращения переговоров.

Другой механизм основан на требовании принятия и выполнения acquis communautaire (свода правовых норм ЕС. — Прим. авт.). ...В случае со странами ЦВЕ Евросоюз поставил достижение необходимого уровня в этой сфере условием начала переговоров о вступлении.

Эти требования вынуждали политические элиты этих стран соблюдать демократические правила игры (или, по крайней мере, имитировать их соблюдение), создавать, укреплять заимствованные экономические и демократические политические институты и как-то бороться с политическими патологиями (экстремизм, непотизм, коррупция, низкий уровень эффективности системы государственного управления и др.). Британский политолог Марк Леонард отмечает:

«...Все страны, которые хотели вступить в Союз должны были “проглотить” все 80 тысяч страниц европейских законов и переработать собственное законодательство в соответствии с этими законами. При этом вместо того чтобы принять на веру заявления новых кандидатов, к ним была направлена целая армия представителей и контролеров, чтобы проверить, действительно ли соблюдены установленные критерии.

Это было не что иное, как перестройка этих стран до самого основания, а потому изменения носят необратимый характер»⁹.

Действительно, Европейская комиссия кроме оценки на соответствие стран кандидатов в члены ЕС «копенгагенским критериям» (признание страны «с действующей рыночной экономикой»; достижение уровня конкурентоспособности страны; способность взять на себя связанные с членством в ЕС обязательства, включая следование единым принципам политического, экономического и валютного союзов), ежегодно проводила оценку и сравнение прогресса стран в принятии «свода правил» ЕС, его имплементации в национальное законодательство и принуждения к их выполнению через соответствующие административные структуры. Одновременно она указывала, в каких областях требуются дальнейшие институциональные преобразования.

Таким образом, Европейский Союз стал для стран ЦВЕ целью, основным донором и главным арбитром и контролером успешности их реформирования на принципах рыночной экономики и либеральной западной демократии. Поэтому в ходе подготовки к расширению на Восток Европейский союз получил поистине возможности беспрецедентного влияния на реструктуризацию политических институтов и всей системы государственного управления в странах-кандидатах и разработал механизмы преобразования их политических и экономических систем.

Как пишет сегодня болгарский исследователь Иван Крастев, «попавшие в “смирительную рубашку” европейских интеграционных процессов, страны ЦВЕ одновременно прошли и через политическую, и через экономическую открытость». Однако скорость масштабных институциональных преобразований, осуществляемых в рекордно короткие сроки, не могла не отразиться на легитимности новых институтов государств региона, что в свою очередь препятствовало их успешному развитию. Сложности, возникшие при применении свода правовых норм ЕС, обусловлены также тем, «что для стран ЦВЕ весь массив документов ЕС — это иностранные правовые документы, поскольку импортирующие их страны не принимали участие в их разработке. Кроме того, это огромный объем документов. Отличительная черта “импорта” законодательства Евросоюза — возможность использования Брюсселем механизма санкций, направленных против новых членов... Принятие свода правовых норм сопровождалось дополнительным неформальным давлением в целях создания институтов и проведения политики, которые не регулируются на уровне ЕС, но обычно существуют в («старых») государствах-членах»¹⁰. Выполнение этих жестких требований привело к «усталости законотворчества» (К. Дюпре) и к появлению разрыва между политическим процессом внедрения новых «правил игры» и его результатами. Это стало следствием непонимания или игнорирования того обстоятельства, что успех применения стратегии «демократической обусловленности» и введения свода правовых норм ЕС зависит не только от административного рвения правительств стран региона, но и от способности и желания населения и элит немедленно воспринять новые ценности и «правила игры».

Переход, осуществленный посткоммунистическими странами в 1990—1996 гг., это действительно «самый драматический эпизод либерализации экономики в экономической истории» (П. Мюррел). Он потребовал от реформаторских (и не очень) элит: введения свободных цен, либерализации правил торговли, приватизации предприятий, создания системы социальной страховки для слабых и обездоленных, обеспечения работающей юридической и институциональной структуры рыночной экономики. Кроме того, необходимо было как-то стабилизировать макроэкономические процессы, бороться с инфляцией, галопирующей безработицей, сокращать бюджетный дефицит и т.д. Ни одно из правительств посткоммунистического мира не смогло решить этих проблем без серьезных социальных издержек и экономических потерь: глубокого спада производства, структурной безработицы, устойчивой инфляции, банковского кризиса, недостаточности иностранных инвестиций.

В большинстве посткоммунистических стран, следуя советам западных экспертов, ради того чтобы добиться предположительно более высоких темпов экономического развития, пошли по пути сокращения государственных расходов и демонтажа системы социальной защиты населения. В целях создания наиболее благоприятных условий для развития бизнеса были проведены реформы по дерегулированию рынка и в сфере налогообложения. В Польше и Словакии налоги на корпорации составили 19%, в Венгрии — 16%, в странах Балтии, Румынии (как и в России) была введена так называемая «плоская шкала налогообложения». В то же время налоги на корпорации в ФРГ составляют 38,3%, во Франции — 34,3%, в Великобритании — 30%. Все это привело к радикальному имущественному расслоению посткоммунистических обществ, к незащищенности беднейших слоев населения. В то время как давно доказано, что для утверждения демократии необходим не только достаточно высокий уровень экономического развития, но и более равномерное распределение богатства между членами общества. Самым негативным последствием социально-экономических реформ стал обман общественных ожиданий.

Именно этими обстоятельствами объясняется крайне низкий уровень политического участия в странах ЦВЕ по сравнению со странами Западной Европы. Так, на референдумах по поводу вступления в Евросоюз во время предыдущих расширений явка избирателей составила 77,9%, а в государствах ЦВЕ — 59,3%. На выборах Европарламента 2004 г. показатели составили 52,7% в странах «старой Европы» и 31,19% — «новой Европы». Эти цифры показывают невысокое качество демократий, становящихся в ЦВЕ. Выборы Европарламента 2009 г. продемонстрировали устойчивость этой тенденции.

Сегодня уже очевидно нарастание дифференциации стран ЦВЕ. При всех достигнутых ими успехах в укреплении демократии, формировании многопартийной парламентской системы, стабилизации экономики и создания институтов рынка сказываются нарастающие структурные различия. Последние связаны с исторически обусловленным экономическим и политическим наследием, примененными в странах региона различными моделями экономической политики, в частности, в сфере приватизации собственности и привлечении иностранных инвестиций, производственной специализации и т.д.

В то же время анализ особенностей электорального процесса в странах ЦВЕ показывает, что практически общей практикой является использование административного ресурса партиями, находящимися у власти, поддержка последних государственными СМИ, манипулирование избирательным законодательством в их интересах и т.д. Однако Еврокомиссия имеет тенденцию не замечать те проблемы, которые связаны с выборами. Выборы и возможная смена правительства рассматриваются чиновниками Еврокомиссии как неизбежное зло, поскольку Брюссель заинтересован в преемственности власти политических и бюрократических элит, с которыми он успешно сотрудничает. Увязнув в технических вопросах присоединения, Еврокомиссия стала вообще менее чувствительна к проблемам демократии. По мнению Дж. Придхэма, деятельность ЕС в странах ЦВЕ осуществлялась не в соответствии с глубоко осмысленной либеральной концепцией демократии, а как «бюрократическое расширение, основанное на формальном учете исполнения требований». Так, ЕС не напомнил Эстонии и Латвии о необходимости предоставить политические права русскому меньшинству и даже не упомянул об этом в договорах, подписанных с этими странами. Таким образом, миллионы так называемых «русскоязычных» в странах Балтии не только не получили возможности проголосовать на выборах в Европарламент, но не будут иметь такой возможности и в будущем. Поэтому можно согласиться с оценкой Дж. Придхэма, который полагает, что деятельность ЕС в области «демократической обусловленности» может считаться «успешной в плане формального применения, а не изменения демократической политики на более глубоком уровне»¹¹.

Более того, наиболее серьезные достижения в сфере демократизации имели место (согласно данным Freedom House) еще до начала процедуры вступления стран ЦВЕ в Евросоюз. Проблематичность стратегии и практики Евросоюза в продвижении демократии в странах ЦВЕ связывают, кроме всего прочего, с тем, что ЕС «наградил» эти страны теми дефектами демократии, которые характерны для его собственной системы функционирования. Так, в странах ЦВЕ возникла острая проблема подотчетности, которая «является зеркальным отражением дефицита демократии» институциональной системы ЕС. Если правящие элиты подотчетны наднациональной власти, которая навязывает им свой политический выбор, то как совместить это обстоятельство с подотчетностью своим собственным гражданам?