Биография предпринимателя К.
Биографант К. имел достаточно власти, чтобы увлечь своими взглядами группу единомышленников и создать коллектив, внешне вроде и не отличающийся от других фирм, наводнивших рынок постсоветского времени. Внутренние взаимоотношения среди сотрудников, внутренние конвенциональные правила, рационализирующие работу, — плод активности в первую очередь нашего рассказчика. Но самый большой интерес в этой жизненной истории вызывает приспособление ценностей гомосоциального сообщества к рыночной этике труда, а также вызревание и перераспределение частного пространства, которое происходило с 60-х годов в России. Герой нашего рассказа застает ту пору нашей культуры, которую принято называть шестидесятнической, — маленький островок свободы, зачастую ограниченный стенами кухни, но который утверждал (на уровне литературы, или образа жизни, или бардовской песни, или группового туризма и пр.) альтернативный официальному дискурс. То есть появилось пространство, альтернативное официальной публичности, но еще неравнозначное приватности. Посмотрим, как эти ценности трансформировались на протяжении жизни нашего рассказчика.
Его отец — железнодорожный инженер, мать — медсестра, обе ветви — из крестьян с большой тягой «наверх». К., вспоминая себя застенчивым ребенком, отмечает «жесткое воспитание родителей», возлагавших на него большие надежды.
«Из меня пытались сделать более идеальное существо. Меня отдавали в английский, гимнастику, отец хотел, чтобы я одевался лучше, был недоволен, если я повторял какие-то ругательства, хотя все вокруг матерились». Отец повторял ему: «Учиться надо, а то окажешься там, вместе с работягами, на улице».
В этой секвенции мы находим очень важный момент маскулинной социализации, а именно проблематику наследования/программирова- ния в отношениях отец-сын. Рассматривая роль отцовского наследства, П. Бурдье видит в фигуре отца носителя и инструмент «проекта» по передаче унаследованных диспозиций, который в форме воспитательной активности обеспечивает преемственность рода [Бурдье, 2005]. Идентификация сына с желанием отца фактически является частью социального порядка, нуждающегося в развитии. Проекция же нереализованных надежд, стремлений со стороны отца на сына вынуждает последнего к интернализации, идеального Я отца, но тем самым к отклонению или разрыву с отцом реальным. Здесь, по мнению П. Бурдье, находится основная причина противоречий и страданий из-за разрыва между тем, чего взрослые дети достигли, и ожиданиями родителей, которые дети не оправдали, но от которых они не отреклись. Возвращаясь к фрагменту биографии, отметим важную здесь программу на превышение социального статуса отца с использованием классического социального лифта того времени образования. Но психологическое следствие этой программы не замедлило сказаться.
«Я не мог найти стержень, смысл жизни. Мне повезло, в армию тогда не взяли. Структурировался я через другое — связался с братьями- путешественниками. Начал ходить в походы, это была моя отдушина, мой мир. Тогда и снаряжение сами изготавливали. Первое путешествие было в Забайкалье, сплавлялись по реке. С друзьями познакомился, появился другой круг общения. Эти походы давали уверенность в себе, силу. В общем, я успокоился, ушли максимализм, претензии к людям».
В этой секвенции тематизируется значимый фактор мужской социализации — гомосоциальность. Есть даже намек на нежелательные виды гомогенных маскулинных сообществ, к числу которых принадлежит и армия. В отличие от армейской жесткой иерархии туристское сообщество выстраивало коммуникацию другого стиля, воспитывало маскулинные ценности силы, достижительности, товарищества. В итоге складывается альтернативная досуговая ниша — туристические походы.
«Год проработал в Институте физики. Хороший институт, интересная работа и свободный график — можно было 4раза в году путешествовать.... Но наступили новые времена... Мы начали как бы чуть-чуть заниматься коммерцией. Что-то делать и продавать. Начали делать туристское снаряжение. Что мы могли еще делать? То, что нам было интересно. Потом поняли, что работать в двух местах невозможно. Все были свои — по туристскому клубу. Затем свою контору открыли, делали катамараны, средства сплава, потом открыли швейный цех и стали шить камуфляжную одежду. У нас качественная продукция и низкие цены, что позволяет нам держаться на рынке».
Таким образом, поиск смысла жизни для К., выстраивание маскулинности близкого ему типа, «обретение стержня», его словами, завершились его самоидентификацией с группой туристов, вернее, с теми групповыми ценностями, которые стоят за «туристским» образом жизни. Но если для поколения 60-х эта ниша, скорее, духовная, компенсация и дополнение к профессиональной жизни, где люди делали карьеры, удовлетворяли амбиции, играли в большие и малые игры с властью, то К. — как представитель последующих генераций — более радикален в своем стремлении успевать за переменами. (Не забудем его отцовскую программу.) Работа еще обслуживает досуг, а не досуг дает отдых, релаксацию после работы. Таковы были начала. И он вместе с товарищами удачно «конвертирует» умения, приобретенные на досуге, в коммерческий продукт, сохраняя при этом привычные регулярные походы.
Соответственно ценности и человеческие качества (близкие к это- су маскулинного сообщества: взаимовыручка, надежность, лояльность, проверенность в сложных ситуациях), прошедшие отбор в походах туристов. брались за основу кадрового отбора для этой фирмы — детища К. и его единомышленников.
«Все оттуда пошло... Мы набирали туристов. А туризм — большая кузница кадров. Это тот пласт людей, которым нужна была внутренняя свобода, и он породил людей непритязательных, с повышенной жизнеспособностью, выносливостью, целеустремленностью. Номы их уже всех выбрали (в смысле исчерпали) и не можем сейчас набрать по конкурсу. Лучшие кадры заложены в этой среде. Конечно, я записываю, что он закончил. Но, в конце концов, человека подбираешь — нравится он тебе или нет».
Но ситуация на фирме не осталась герметичной, и взаимоотношения в коллективе, как и взгляды К., подверглись эрозии, вызванной как экономическим влиянием, так и развертыванием маскулинной динамики доминантности/авторитарности.
«В принципе, я знал, что очень опасно приглашать на работу близких людей, друзей... У нас была однажды проблема с близким другом — не сработались. Так и разошлись. Мне кажется, он просто поменялся. Зачастую люди в работе и на отдыхе разные. Если я чувствую, что человек любит работу, я многое ему прощу, потому что мы на этой почве в контакте».
Из последних приведенных секвенций манифестируются новое социальное содержание, новые смыслы, порожденные российской рыночной реальностью. При всем стремлении удерживать неизменным климат друзей-единомышленников К. — в первую очередь совладелец-директор фирмы, озабоченный ее процветанием. Это заставляет его взглянуть иначе на формальные и неформальные отношения. Прежние «кореша» уже могут не устраивать, если на работе они не показывают должного рвения. Значимость профессионализма и трудовой мотивации, став востребованными, вновь вернулись на свои места, а досуг — на место досуга.
«Было мудро решено в свое время: дележка зарплаты, даже учредителям, — все было отдано мне на откуп. Никто не знает толком, кто сколько. Мы решили, что пусть будет один человек, и он один решает. Я предложил такую схему, и все согласились».
В этой секвенции очень ярко подана идея авторитарного руководства, упакованная в коллективистские ценности. Персонифицированное Я возникает только в конце секвенции — с целью продемонстрировать лишь внешний толчок общему решению. В действительности фоновая практика являет собой пример единоличного решения денежного вопроса — одного из самых острых. Интересно то, что схватывается процессуальность изменений: туристские коллективистские нормы еще воспринимаются как ценность, но одновременно в недрах практики вызревают другие рациональности, отвечающие рыночным потребностям, и другие маскулинности, уже не чуждые иерархии. В данном случае демократически подготовленное делегирование полномочий и ответственности не имеет обратного хода.
Мужская идентификация К. приобретает более четкие очертания в бинарной оппозиции к женской идентичности. Его отношения с женой строились в период его малых заработков по «принципу доверия»: «Это же вопрос доверия и приятия другого человека». Он не чувствовал себя неудачником, не принося денег в дом. В те времена его жена расписывала и продавала на уличном вернисаже матрешки.
« Тема разборок не стояла. Я просто постоянно работал. Что-то куда- то двигалось».
Выделенный фрагмент маркирован своей бессубъектностью. Этот лексический прием позволяет рассказчику упомянуть проблематичный жизненный опыт, избегая местоимений, соответственно уклонясь от оценок. Тем не менее такая гибкость в отношении полоролевых ожиданий, способность перераспределять ответственность в тяжелые для семьи времена не мешают К. в итоге придерживаться сугубо традиционных взглядов на предназначение мужчины и женщины. Выход на стереотипное определение гендерного контракта стало возможным, когда закончилось время хабитусной неуверенности, когда рассказчик вернул себе привычный маскулинный хабитус, сопряженный с ролью кормильца, зарабатывающего основные деньги в семье.
«Самое конечное предназначение женщины — домашнее хозяйство. Мужчина — он в вечном поиске, чтобы творчески реализоваться в жизни. Это бизнесмены, разведчики, творцы. А женщина творчески реализуется через детей, через материнство. Мы — как разведчики, а женщина все больше собирает, сохраняет, она более структурирована, закрепляет то, что нарабатывает мужчина».
Таким образом, гендерное самосознание К. биографически достаточно инертно. Биографическая событийность демонстрирует ему способность близкой женщины перенимать роль кормильца семьи (в массовом сознании — мужской феномен), а на уровне мировоззрения эта конкретная жизненная практика обесценивается, рассматривается как «ошибка», уклонение от настоящего предназначения женщины.
