Этнокультурная и социальная идентичность: «из благородной немецкой семьи с баронским прошлым»

Процесс суверенизации бывших советских республик в конце прошлого века породил кризис русского самосознания. Его особенность заключалась в том, что интеграция шла, скорее, вокруг социально- политических форм, чем вокруг культурных и религиозных норм и символов. Идентификация с властью и государством остается ядром личности «простого советского человека». При этом адаптационный синдром «бывших советских» с иным гражданством многолик: фрустрации, депрессии, ломка идентичности, ксенофобия и т.д. Поданным этносо- циологических исследований ВЦИОМа [Солдатова, Шайгерова, Шля- пина, 1994], этническое самосознание русских в конце 2000-х годов теряло свою устойчивость и стало разрушаться из-за краха державного восприятия. В основном нарушения этнической идентификации проявляются как позитивная гиперидентификация с собственной русской этничностью, негативная самоидентификация и более высокая оценка другого (титульного) этноса, а также негативная самоидентификация и негативная оценка коренной национальности.

Положение русских в странах Балтии, их адаптация к статусу национального меньшинства отличались и до сих пор отличаются от ситуации русскоязычных в других республиках. Здесь отсутствует явный поток беженцев, миграция вялотекуща, поддерживаются относительная экономическая стабильность, проевропейский стандарт культуры и т.д. Все это удерживает прибалтийских русских от эмиграции, стимулирует подспудно процессы адаптации. Но как они протекают реально, что предпринимают люди в поисках своего места в новом обществе, как интерпретируют происходящее с ними? Ведь Прибалтика времен формирования новой государственности характеризовалась сломом институциональных образцов и созданием новых. Актеры на время лишились заданных ролей, и сценарий обрел импровизационный характер. Манипуляции с жильем, выбор гражданства, этнической принадлежности, особенно в случае смешанных браков, развод и смена партнера по этническому признаку, социальная и территориальная мобильность и т.д. — это далеко не полный перечень инновационных шагов в построении новой биографии.

Наш интерес к биографии в этом параграфе продиктован желанием понять, как человек в подобной экзистенциальной ситуации создает новое значение своей жизни, как разрозненные инновационные шаги складываются в осмысленную мозаику новой идентичности.

Обращение к тексту единичной биографии может показаться или оказаться попыткой иллюстрации отдельных типовых примеров адаптации. Но биография как феномен способна дать и пространство поиска происхождения типа. Причем чем реже тип поведения, тем он интереснее — это заявка на социальное изменение. Здесь нам не важна так называемая репрезентативность, нас не удовлетворяет простое описание уже известного набора типологических черт. Мы задаемся вопросами: как складывается тип того или иного поведения или сознания? Какие причины на него повлияли? Благодаря каким «правилам игры» люди формируют свои индивидуальные стратегии жизни, конструируют свои приемы адаптации в изменившейся социальной ситуации? Каковы внутренние механизмы этих жизненных стратегий, которые приводят к внешне общему феномену адаптации?

Для текстуального анализа биографии нам также важно было различать:

• • фактические биографические данные, частично поступающие по воле рассказчика, частично уточняемые интервьюером в ходе расспрашивания, завершающего основное интервью;
• • рассказанную историю жизни как цепь взаимосвязанных пережитых событий;
• • представление рассказчика о самом себе и о своей жизни, которое он хочет донести до слушателя/интервьюера в процессе рассказа.

Упомянутые аспекты текстуального анализа биографии несут различную смысловую нагрузку и в качестве таковой придают тексту достоверность, связность и индивидуальность. Объединение этих аспектов достигается благодаря относительной «гомологии» опыта и рассказывания. Пережитое находит отражение в рассказе посредством повседневной речи. В надежде на понимание рассказчик упоминает события, ориентирует нас во времени, пространстве и участниках, описывает ряд действий как последовательность событий, дает им оценку, делает резолюцию по поводу случившегося и увязывает с современностью. Как видим, признаки повествования сориентированы на понимание/убеждение слушателя, поэтому вынуждают рассказчика стремиться придерживаться понятных вещей, правдоподобных деталей, контекста ситуации и резю- мироватьличный итог произошедшего. Следует отметить, что значение, которое респондент придает тому или иному эпизоду (в отличие от фактической сути события и его образа), может изменяться в зависимости от современных представлений рассказчика о самом себе, от понимания им смысла пройденного пути.

Мы провели интервью с пожилой русскоязычной жительницей Риги Юлией. Представьте: модельер на пенсии, которая заявляет, что она баронесса и немка, хотя по-немецки не говорит. Может, это легенда, которую человек творит «здесь и теперь», скрашивая себе будни? В конце концов и миф может быть весьма функционален. Но интервью раскрыло гораздо более серьезную картину, чем можно было предполагать.

Поскольку наше интервью было предпринято в стиле свободного, неструктурированного биографического интервью, наша рассказчица сама, согласно своей логике, предпочтениям, выбирала значимые для нее эпизоды, определяла стиль, ритм повествования, иногда «закрываясь» аргументацией, перечислением событий, их простым описанием. В тех эпизодах, где она была наиболее открыта и действительно готова к рассказыванию, возникали рассказы как отдельные цепочки событий, связанных друг с другом временной или причинной последовательностью.

Эта биографическая история по прочтении обнаруживает сложную систему текстуальностей, в которую входят:

• • основной гипертекст; он обрамляет интервью, проходит лейтмотивом, маркируется слоганом «я — баронесса» и имеет статус аргумента и плотного описания;
• • внутренний текст «я — советская женщина, которая сама себя сделала», имеющий статус повествования/нарратива;
• • далее следующий внутренний текст «я — представительница униженного большинства/меньшинства», также имеющий статус повествования/нарратива.

С точки зрения нарративности у нас возникает больше доверия и исследовательского интереса к внутренним текстам: «я — советская...» и «я — представительница униженного большинства/меньшинства». Эти тексты представляют собой проработанные нарративы с упоминанием серии событий, изменений, описанием влияния случившегося на рассказчицу и выводов, которые она сделала для себя в своей жизни.

Напротив, Юлия, задав в начале интервью тему «я — баронесса», определенным образом тематизирует свою жизнь, демонстрирует ту идентичность, которую она в этническом (семья остзейских, т.е. немецких, дворян) и социальном плане конструирует в нарративе. Ей явно трудно «насытить» эту тему повествованием (за неимением подлинных воспоминаний, связанных с детством в «баронской» семье?), и она вынужденно уходит в аргументацию и описание. Особенно сложно ей совместить реально пережитый опыт войны и пребывания в концлагерях с тем обстоятельством, что ее отец — немец. Она решает эту крайне непростую задачу через отстранение/диссоциацию, путем выбора модуса описания событий и стирания индивидуального Я, что позволяет избежать оценок и выводов, но также и эмоций, возобновленного переживания.

Тем не менее, несмотря на бедность описания, эта тема дворянства в биографии Юлии для нас чрезвычайно важна. Она представляет ту социальную и этническую идентификацию, которую Юлия сознательно строит сегодня, отбирая те пережитые события, которые «работают» на ее концепцию, и лишь упоминая те события, упустить которые нельзя из-за причинно-следственной и хронологической связи. Обратимся теперь непосредственно к биографии.