Использование стратегии «истории жизни» для описания переживания времени жителями области

Понятие времени в различных теоретических перспективах. Время, как и пространство, — фундаментальное и одновременно бесконечно сложное свойство социального мира, сущность которого по-разному схватывается различными социально-философскими концепциями. Понятно, что размеры книги нс позволяют мне сколько-нибудь подробно остановиться на понимании времени в разнообразных теоретических перспективах, на всех тех оттенках и нюансах, которые и составляют предмет рефлексии исследователей этого феномена в координатах предложенных ими подходов. Тем не менее, я полагаю, это надо сделать хотя бы бегло, в самых общих чертах, анализируя лишь контуры своеобычности угла зрения конкретного теоретика или целого направления на это явление.

Одна из наиболее распространенных в социальных науках моделей времени, корнями уходящая в нововременную форму научного знания, — объективистская. Здесь время рассматривается как физическая, объективная, абсолютно независимая от сознания форма существования тел, как независимая переменная¹ (в классической социологии). Такая модель восходит к ньютонианскому, субстанциональному пониманию времени (и пространства) как универсальному и объективному «вместилищу» всех частных процессов и вещей. В рамках такого подхода время — «универсальный контекст социальной жизни» [17, с.67], внешний фон, рамка, «вместилище», в котором протекают социальные действия.

Использование объективистской модели времени в социальных науках означает признание определенных методологических положений:

Во-первых, каждое социальное явление имеет продолжительность, даже если оно воспринимается как мгновенное. Это означает, что любое социальное явление может быть представлено последовательностью своих состояний (фаз, этапов). Во-вторых, социальные явления связаны друг с другом определенным порядком: предшествования и следования {до-после), порядком, в рамках которого эти явления связываются в одну цепь, называемую процессом. В то же время это означает и необратимость времени на всех уровнях социальной жизни, которое нельзя повернуть вспять, знаменитую Гераклитовскую невозможность дважды войти в одну и ту же реку.

В социологии именно такое понимание времени наиболее популярно.

306

Как замечает П. Штомпка, «нельзя вернуть омлет к состоянию яйца», равно как и ссору нельзя «отссорить обратно» [17, с.69]. Необратимость временного потока содержит в самом себе различие прошлого, настоящего и будущего, хотя само это различие культурно обусловлено и появляется лишь с изобретением письма, то есть фиксированием прошлого как записанного прошлого, прошедшего [17, с.70].

И, наконец, время здесь — универсальный измеритель любого социального явления и прежде всего измеритель изменений, происходящих в нем, способ упорядочивания хаотического потока этих изменений. При этом сами способы, приемы измерения (шкалы, единицы измерения) - это культурные продукты, результаты конвенций членов общности, накрепко «завязанные» па ее культурные особенности^[1], призванные обеспечить синхронизацию и координацию социальных действий людей, их индивидуальных усилий.

Следует сказать, что такое понимание времени как физического, объективного, в которое, как в рамку, «вправлена» жизнь каждого человека, характерно и для повседневного сознания в его естественной установке. Каждый из нас, по мнению П. Бергера и Т. Лукмана, сталкивается с темпоральной структурой повседневной жизни как с фактичностью: «все мое существование в этом мире, постоянно упорядочиваемое временем, насквозь проникнуто им. Моя собственная жизнь — лишь эпизод во внешнем условном потоке времени. Оно существовало до моего рождения и будет существовать после того, как я умру» [18, с.50]. Американские социологи говорят о принудительности такой темпоральное™ в повседневной жизни, о невозможности повернуть вспять последовательность событий, налагаемых ею. В естественной установке именно внешняя темпоральная структура определяет жизненную ситуацию конкретного человека (его «повестку дня»), а также его биографию в целом: «Я родился в один день, пошел в школу — в другой, начал работать — в третий». Лишь в рамках временных координат повседневная жизнь сохраняет свою реальность: «Часы и календарь подтверждают, что я и в самом деле «человек своего времени» [18, с.51 ].

Представлены в социально-философской мысли и различные концептуальные модели так называемого субъективного, человеческого, внутреннего времени, каждая из которых обладает специфичностыо видения этой субъективности. Особое место здесь занимает теория времени И. Канта, где он полагает, что «время не есть нечто такое, что существовало бы само по себе, или было бы присуще вещам как объективное определение и, стало быть, существовало бы, если отвлечься от всех субъективных условий их созерцания... Время есть не что иное, как форма внутреннего чувства... и само по себе, вне субъекта есть ничто» (курсив мой — А.Г.) [19, с.56- 57]. При этом И. Кант имеет в виду трансцеденталъного абстрактного субъекта, субъекта вообще. Кантовское видение времени включает в себя, полагают специалисты, как минимум две идеи: 1- знаменитую идею априорности времени, согласно которой время - априорное, формальное условие всех явлений вообще, необходимое представление, лежащее в основе всего познания; 2 — понимание его как «формы внутреннего чувства», то есть как собственно человеческого времени «длительности наших внутренних состояний» [20, с.533]. Здесь имеется в виду не биофизическая характеристика процессов психики и не субъективное переживание физического времени (когда один и тот же период физического времени по-разному воспринимается людьми в зависимости от их эмоциональных состояний), «а время внутренних явлений нашей души», «бытийственная» характеристика человека [20, с.534].

Целый ряд других концепций субъективного, внутреннего времени, обладая своей спецификой, тем не менее могут быть объединены одной общей чертой: время связывается в них не с трансцендентальным субъектом, как у Канта, но с конкретным чувствующим и мыслящим, переживающим человеком. В самом общем виде в этих концепциях время соотносится с его значением для переживающего человека, исследуются человеческое к нему отношение, а также те формы, в которых «время дано человеку сообразно переживанию» [21, с. 138]. Обращаясь к переживаниям, мы уже переходим, как полагал В. Дильтей «из мира физических феноменов в царство духовной действительности» [22, с. 136]. Хронологически первым в этом ряду, видимо, стоит учение средневекового христианского мыслителя Аврелия Августина о внутреннем слове и времени, чьи размышления об этом в XX веке оказались удивительно созвучны идеям феноменологии и феноменологической социологии. Разрабатывая учение о внутреннем слове, понимаемом им в широком смысле как вся актуальная мыслительная деятельность человека, как самостоятельно найденное знание, приобретаемое не посредством внешних восприятий, но через перебирание образов и мыслей, рассеянных в памяти, философ вводит понятие времени как качества душевной деятельности греховного и конечного существа [23, с.113-117]. Именно в процессе этой душевной деятельности внимание, эта волевая составляющая мышления, которое в то же время несовершенно, ослаблено, не может перебегать от одного образа к другим, а потому длится. Целое не схватывается сразу, но собирается вниманием, как мозаика. Человеческое настоящее длится, тянется по Августину: «Длительно не будущее время - его нет; длительное будущее — это длительное ожидание будущего. Длительно нс прошлое, которого нет; длительное прошлое - это длительная память о прошлом» [23, с. 119]. Время, по Августину, есть нс что иное, как рассредоточенность, «растяжение души» на воспоминание, внимание и ожидание. В соответствии с этим он вводит три времени, соответствующие разным видам настоящего: настоящее прошедшего - это память; настоящее настоящего - это его непосредственное созерцание; настоящее будущего — это ожидание.

Парадокс, по Августину, состоит в том, что настоящее в то же время не имеет длительности. «Настоящим, — пишет мыслитель, — можно назвать только тот момент во времени, который невозможно разделить хотя бы на мельчайшие части, но он так стремительно уносится из будущего в прошлое. Длительности в нем нет. Если бы он длился, в нем можно было бы отделить прошлое от будущего; настоящее не продолжается» (курсив мой — А.Г.).

Еще одна концепция, близкая по видению времени Августином, —учение А. Бергсона о длительности. Полемизируя с Кантом и одновременно вдохновляясь его видением времени как внутреннего чувства, французский философ полагает, что время — не априорная форма внутреннего созерцания, но непосредственный факт сознания, длительность, постигаемая внутренним опытом, это длительность существования самой реальности, переживаемой человеком. Время как длительность по Бергсону предстает неделимым и целостным, предполагает не только смену прошлого и настоящего как моментов длительности, но и проникновение прошлого в настоящее., их наполнение друг другом. «Это, — пишет философ, — «не что иное, как разворачивание свитка», так как каждый человек чувствует, как мало-помалу проходит его жизненный путь, «но вместе с тем, это также постоянное наматывание на клубок, потому что прошлое наше следует за нами, постоянно обогащаясь собираемым по пути настоящим, а сознание равнозначно памяти» [24, с.201]. На мой взгляд, права Л. Микешина, полагающая, что такое видение времени предполагает с необходимостью рассмотрение памяти не только как психологического феномена, но «как неотъемлемую бытийную характеристику человеческой субъективности, существенно отличающую ее от «непомнящей» вещи» (курсив мой — А.Г.) [20, с.536].

Значимое место в ряду концепций переживания времени принадлежит феноменологической философии и прежде всего

Э. Гуссерлю и А. Шюцу. Тема времени, звучащая у Э. Гуссерля как тема сознания времени принадлежит к основным, важнейшим в его творчестве - один из главных его трудов, посвященных этому феномену, так и называется: «Феноменология внутреннего сознания времени». Предпосылкой феноменологического изучения времени является «исключение объективного времени» [25, с.6], то есть всех условий и соглашений «привязывающих» время к тому или иному виду движения объектов, хотя существование объективного времени и правомерность его исследования им нс исключается. Здесь рассматривается только данность временных объектов, которую нельзя измерить хронометрами, когда описывается сама структура психического акта, благодаря которой воспринимаются длительность и последовательность . Задача, поставленная Гуссерлем, заключается в том, чтобы выявить первичные формы сознания, в которых так или иначе представлены временные различия, — длительность, последовательность, одновременность, настоящее, прошлое, будущее, - то есть речь идет об осознании времени, его конституировании. В то же время философ рассматривает сознание в качестве временного, то есть темпорального образования. Конституирование включает в себя и синтез-схватывание, и временную протяженность, по смыслу очень близкие вещи. «Если само сознание истолковывается как временное, то его основная деятельность заключается в синтезе различных временных фаз, в схватывании определенных интервалов и содержаний, наполняющих эти интервалы» [26, с.ХП].

Для описания темпоральной структуры акта сознания Гуссерль вводит понятия ретенции и протенции. Ретенция - это первичная память, которая присоединяется к первичному впечатлению, «начиная с которого начинается «производство» длящегося объекта» [25, с.32], или к «Теперь-точке», в терминах Гуссерля, а протенция — первичное ожидание, предвосхищение, которое так же присоединяется к первичному Теперь-сознанию, образуя в целом структуру «ретенция-теперь-протенция», описывающую темпоральный характер восприятия и памяти. В целом по Гуссерлю, по-

В этой связи интересен эпизод из жизни австрийского философа, рассказанный В.И. Молчановым, исследователем и переводчиком на русский язык творчества Гуссерля: в благодарность за издание «Лекций по феноменологии внутреннего сознания времени » в 1928 году Гуссерль подарил Хайдеггеру золотые часы с цепочкой, которые вскоре перестали идти, как бы символизируя исключение объективно измеримого времени [26, с.XI].

310

лагает А. Шюц [27, с.25], каждый человек находится в нескольких временных измерениях: во-первых, существует его особенное внутреннее время, имманентный поток, в котором находят место конституирующие переживания; во-вторых временное измерение конституированных переживаний (все еще субъективное пространство- время). В обоих этих измерениях преобладают отношения одновременности, а также «до—после». В этих условиях первоначально конституированное единство вещи совпадает с последовательностью восприятия, его продолжительностью. В то же время

Э. Гуссерль, констатирует Шюц, говорит и об объективном интерсубъективном времени, которое априори формирует единый со всеми субъективными временами временной порядок.

А. Шюц рассматривает категорию времени в контексте анализа повседневного сознания, «жизненного мира» человека и прежде всего - роли наличного комплекса знаний в предвосхищении будущих событий. Сравнивая «простого» человека и героя греческой мифологии, слепого прорицателя Тересия, Шюц делает ряд принципиальных выводов.

Во-первых, в то время как видения будущего прорицателем не зависят от предшествующих переживаний (он мертв и не знает настоящего), для человека именно наличный комплекс знаний служит в качестве схемы интерпретации его прошлого и нынешнего опыта, а также определяет предвосхищение им будущих событий. Наша собственная биография, наша ситуация в мире, говоря языком Шюца, оказывает доминирующее влияние на эти интерпретации. В свою очередь отнесение к уже пережитому при каждом новом переживании, или к предпереживанию, в терминах Шюца, предполагает наличие памяти и всех сс функций, таких, как сохранение знания, воспоминание, распознавание. Наш опыт, полагает австрийский социолог, нс имеет линейной структуры. Мы схватываем вниманием отдельные пространственно-временные целостности, связывая их друг с другом. Вторя Августину Аврелию, он говорит об особом моменте времени Сейчас, который - не мгновение, но, как его называли Дж. Г. Мид и У. Джеймс, правдоподобное настоящее, содержащее элементы прошлого и будущего: «Коль скоро рассматривается прошлое, границы правдоподобного настоящего определяются самыми отдаленными прошлыми переживаниями... Коль скоро рассматривается будущее, границы правдоподобного настоящего определяются масштабами планов, задуманных настоящим» [28, с.329].

Во-вторых, в отличие от Тересия, «незаинтересованного зрителя событий, которые он предвидит», человек в повседневной жизни «явно заинтересован в том, что предвосхищает» (курсив мой А.Г.). Более того, «эти предвосхищения являются решающими для его планов, проектов и мотивов. Они значимы для него, и он переживает эту значимость в терминах своих надежд и страхов» [28, с.319].

В-третьих, в отличие от слепого Тересия, чьи видения недоступны другим и являются событиями только его внутреннего мира, жизненный мир человека (и здесь Шюц солидарен с Гуссерлем) с самого начала социализирован, это «обгций для всех мир». В этом смысле переживание времени людьми имеет много общего, сближает жизненный мир, который они создают, соотнося себя друг с другом: «Я знаю, что каковы бы ни были твои переживания во время полета птицы, они одновременны с моими (co-временны моим)» [29, с.119]. Анализируя Мы-отношение (отношение лицом — к лицу - А.Г.) как основу переживания индивидом мира вообще, он предлагает своеобразную типологию в зависимости от непосредственности - опосредованности этих совместных переживаний: спутники, современнники, предшественники, последователи.

В этой классификации мир спутников - это область, «характеризуемая непосредственным переживанием мной других»; мир современников - это мир тех, с кем «я не вступаю в непосредственное переживание», кто только потенциально может быть спутником. Современники нс присутствуют лично, «но я знаю об их существовании со мной во времени: я знаю, что поток их переживаний одновременен с моим» [29, с. 137]; мир предшественников - это мир Других, который недоступен непосредственному переживанию в опыте ни реально, ни потенциально; мир последователей - это мир Других, « о котором я имею только смутное и неадекватное знание, но на кого я могу оказать определенное влияние моими собственными действиями» [29, с. 117].

Особенно полезным в контексте моей темы являются размышления австрийского социолога о восприятии нами прошлых событий, прошлых переживаний Мы-отношений (со спутниками) или Они-отношений (с современниками), основанием для которых, по Шюцу, служит «моя настоящая ситуация, проблемы и интересы Здесь и сейчас». С одной стороны, полагает Шюц, в воспоминаниях конститутивные характеристики этих переживаний остаются нетронутыми’. они вспоминаются «как непосредственные лицом-к- лицу переживания мной спутников или опосредованные переживания современников» [29, с. 155]. Вместе с тем они имеют отпечаток не действительности, а историчности, являются не текущими, но прошлыми переживаниями. В переживании настоящего, по Шюцу, всегда присутствуют будущие переживания как предвосхищение, и при этом оно остается открытым. В переживании же прошлого -

другая ситуация: «предвосхищенное поведение моего партнера так или иначе уже определилось», «мое спланированное действие уже произошло успешно или неудачно», переживание уже завершено. «Временная структура действия, будучи незатронутой в воспоминании, теперь перемещается в новый контекст временной замкнутости — когда я начинал, я хотел того-то, но в результате получил только это» (курсив мой - А.Г.) [29, с. 155].

При этом, хотя линия, разделяющая переживание нами мира современников и мира предшественников, изменчива, вес же в воспоминании, по Шюцу, «остается сохраненной подлинная современность, в которой конституировало себя переживание Мы или Они- отношения»: здесь есть принципиальная возможность координации каждой прошлой фазы жизни спутника или современника «с прошлыми фазами моей собственной жизни» [29, с. 156]. Вместе с тем, применительно к миру предшественников такая подлинная современность отсутствует: с предшественниками невозможны подлинные социальные отношения. Это в том числе означает, что «комплекс знаний, на который опирался в своих действиях и мыслях предшественник, фундаментально отличен от комплекса знаний «нашей современной цивилизации», поэтому контекст смысла, в который было помещено переживание предшественника, радикально отличается от контекста, в котором «то же» переживание явилось бы современнику. Следовательно, переживание не может быть тем же самым, хотя это, по Шюцу, человеческое переживание, переживание человека вообще [29, с. 159].

Философия жизни, а вслед за ней и экзистенциальная философия сделали акцент на раскрытии временной структуры существования человека, анализируя человеческую временность. Для этих направлений неприемлемо рассмотрение времени как развертывающегося одномерного континуума, что характерно для повседневного сознания. При таком понимании настоящее мгновение оказывается лишенным протяжения сечением, которое отделяет еще не существующее будущее от более не существующего прошлого. Напротив, для этих теоретических перспектив характерно такое понимание настоящего, которое обнаруживает внутри себя богатую временную структуру. Перекликаясь с учением о времени Августина Аврелия, здесь «настоящее — не лишенная протяженности переходящая точка, а та связь, что объединяет все в очевидности настоящего» [21, с. 141]: будущее - это то, что «оказывается действенным в надеждах и опасениях, планах и проектах, что в качестве формирующего фактора образует неотъемлемую часть настоящего»; прошлое — не то, что имело место однажды в какой-то предыдущей временной точке, и в настоящее время его не касается.

Наоборот, прошлое тянется из прошедшего в настоящее в качестве его несущей подосновы и одновременно стесняющего предела. Для внутренней временности прошлое, настоящее и будущее выступают не частью временного континуума, но «теми тремя направлениями, в которых простирается временное поведение человека, и на основе которых конституируется настоящее мгновение» (курсив мой - А.Г.) [21, с. 142]. В этом смысле М. Хайдеггер говорит о «трех экстазах», или о «трех измерениях» времени.

Экзистенциальная философия, прежде всего в лице М. Хайдеггера пошла дальше философии жизни. Для нее прошлое — нс только несущая подоснова настоящего, дающая уверенность и поддержку текущей жизни, но прежде всего то, что суживает свободу действия человека в настоящий момент. Рассматривая человека как «заброшенного» в мир, ввергнутого в определенные лишения и находящегося в напряжении за счет знания конечности любой человеческой жизни, экзистенциальная философия рассматривает направленность человека в будущее как установку на преодоление этих лишений, как установку на предоставляющиеся возмолсности его поведения, исходя из которых он и формирует свое настоящее. В этом смысле будущее по Хайдеггеру, не просто то, что не став настоящим, произойдет когда-нибудь, но сама та «будущесть», в которой личное бытие приходит к себе в своей собственнейшей бытийной возможности [30, с.410]. Точно так же, как человеку предоставлена двойная возможность подлинности и неподлинно- сти, следует, по Хайдеггеру, различать «подлинное время» яркого существования, когда человек решительно поворачивается к будущему. собрав все свои силы, и «неподлинное время», когда человек уклоняется от предъявляемых задач и пассивно предастся подступающим к нему событиям.

Русская философия, прежде всего в лице Н. Бердяева¹, С. Аскольдова также уделяла значительное внимание проблеме времени, по тональности во многом перекликаясь с европейской феноменологической традицией. Для С. Аскольдова время и изменение, которое он определяет как «единство исчезающего, пребывающего и появляющегося» [31, с.400], как «единство прошлого, настоящего и будущего» — синонимы: «если нет времени, то нет и изменения, если нет изменения, то нет и времени». Об изменении можно говорить, полагает философ, если моменты изменения как- то объединены, представляют собой единство. Объединение происходит, по мысли С. Аскольдова, «в сознаниии через

Н. Бердяев анализирует время преимущественно в контексте философии истории, что выходит за рамки моего интереса [32, с.402^110].

314

сознание: область материальных изменениям, если отмыслить от нее сознание наблюдающего субъекта, в сущности потеряла бы свою изменчивость» (разрядка автора - А.Г.) [31, с.401]. Изменение в мертвом, неживом, по мысли философа, дается лишь взгляду жизни на мертвое: «отмыслите этот взгляд, и в мертвом останется лишь рядоположение статических элементов, в котором нет ни пр о ? ш л о г о, ни настоящего, ни будущего, ибо их необходимо сознавать» (разрядка автора — А.Г.) [31, с.401]. Вне сознания эти слова, полагает С. Аскольдов, теряют всякий смысл.

Называя так понимаемое время психологическим, из которого все другие заимствуют свои смыслы, философ выделяет эти два других времени: физическое и онтологическое. При этом физическое время рассматривается им как «измеренное движение», которое воспринимается внешним образом, «через внешнюю чувственность протяжения». Онтологическое же, С. Аскольдов, перекликаясь с А. Шюцем, понимает как общее объективное содержание, содержащееся в психологическом времени разных людей, как некоторое «общее «теперь» или «сейчас», однозначность которого может быть объективно установлена» [31, с.401].

Переживание времени населением Самары: попытка эм- пирческого анализа. На мой взгляд, наиболее интересны и методологически корректнее концепции, где время рассматривается прежде всего как «время человека» (термин Н. Наумовой - А.Г.) [33, с. 159], где речь идет о переживании времени человеком, наделении его индивидуальными смыслами. Вместе с тем нельзя нс согласиться с И.М. Поповой, что специфика субъективного, человеческого времени — особая проблема, которая до недавнего времени в отечественной науке эмпирически изучалась преимущественно психологией' [35, с. 135]. В то же время сегодня уже попятно, что целый ряд собственно социологических теле, взаимодействие поколений, специфика социальных изменений, социальное проектирование, социальная дифференциация, стиль и качество жизни и целый ряд других — трудно проанализировать глубоко в отрыве от «времени человека», от тех смыслов, которыми люди, главные персонажи на социальной сцене, наделяют время.

Переходный период, время кардинальных общественных преобразований в России выдвигает эту проблему, я полагаю, из заку-

В качестве примера можно привести исследование Е. Головахи и А. Кроника «Психологическое время личности», где анализируется переживание отдельных свойств времени, формирование целостного отношения личности ко времени сс жизни и т. д. [34].

лисной зоны на авансцену социологического знания, если продолжить этот ряд театральных гофмановских метафор. В нашей сегодняшней ситуации устойчивой постсоветской переходности, когда, если воспользоваться выражением Н. Бердяева, сказанном, правда, по другому поводу, мы живем в «дурном, разорванном времени, где прошлое кажется отошедшим, а будущее не народившимся, и мы замкнуты в мгновении сомнительного настоящего» [32, с.408], потребность в эмпирическом изучении переживания времени, на мой взгляд, возрастает. В самом деле, именно определение прошлого, настоящего и будущего времени каждым конкретным человеком, также как и индивидуально переживаемая связь времен с се акцентами на том или другом времени, во многом обусловливает выбор человеком определенных жизненных стратегий, его социальное самочувствие, в конечном итоге.

Справедливости ради надо отметить, что первые попытки эмпирического социологического анализа субъективного, человеческого времени сегодня уже существуют в «теле» социологии. Это исследования Н.Ф. Наумовой [33], И.М. Поповой [35], А.А. Давыдова [36], О.Р. Лычковской и Е.В. Баш [37] и дрЛ Вместе с тем практически все эти исследования сделаны в методологии классического социологического исследования, на наш взгляд, не дающей возможности корректного изучения переживания времени в феноменологическом смысле этого термина.

Следует сказать, что смыслы слова «переживание», которое сегодня на волне интереса к качественной социологии с ее в том числе и феноменологическими корнями, становится популярным в социологии, в самой феноменологии и обыденном сознании серьезно различаются. На обыденном языке - это комплекс оценок, восприятий человеком объективных событий. Само событие оказывается «по ту сторону» от переживаний.

В феноменологическом смысле термин «перелсивание» означает иное: переживать что-либо — значит интенционально полагать ту или иную предметность в различных актах сознания. Основной структурный компонент подобных актов — это акт интенции значения (смысла). Именно посредством значений предмет дается сознанию. Интенциональность, «направленность на» является, как полагал Ф. Брентано, основным, конститутивным свойством психиче-

В то же время изучение отдельных граней этого феномена, в частности восприятие населением хронологически определенных исторических периодов нашей страны, маркируемых как «настоящее» или «прошлое», достаточно широко представлено в отечественной социологии.

316

ских феноменов, отличающим их от физических: «Всякий психический феномен характеризуется посредством того, что средневековые схоласты называли интенциональным (или же ментальным) внутренним существованием предмета и что мы... отношением к содержанию, направленностью на объект... или имманентной предметностью. Любой психический феномен содержит в себе нечто в качестве объекта, хотя и неодинаковым образом. В представлении нечто представляется, в суждении нечто утверждается или отрицается, в любви — любится, в ненависти — ненавидится и т. д.» (курсив мой — А.Г.) [38, с.33—34]. Понятие интенциональности исключительно в своем роде, поскольку предполагает, что предмет с одной стороны трансцендентен сознанию (реальному потоку переживаний), но с другой стороны — имманентен ему, поскольку он (предмет) всегда уже так или иначе дан, усмотрен, воспринят, оценен и т.д. Предмет таким образом имманентен сознанию как сфере смыслов.

Описать на языке социологии так понятое переживание, т.е. переживание в его феноменологической транскрипции — значит описать прежде всего мир смыслов, которыми индивидуальное сознание наделяет то или иное событие во всей его (мира) уникальности. Но описать мир смыслов тех или иных явлений невозможно, используя готовые, разработанные социологом опросники, методологию классического исследования в целом. Наиболее адекватным инструментом для этой исследовательской цели, как я уже говорила ранее, является методология качественного исследования.

В нашем исследовании переживания времени, которое проводилось в 2003—2004 годах в Самаре под моим руководством и при моем непосредственном участии, использовалась стратегия «история жизни» с нарративным интервью как основным методом сбора информации в этой исследовательской стратегии. На мой взгляд, именно «история жизни», нарративное интервью, когда информант сам выстраивает в рассказе последовательность событий своей жизни, дают возможность исследователю описать смыслы, которыми люди наделяют свое прошлое, настоящее и будущее, понять индивидуальные границы этих времен, их приоритетность, соотнести в конечном итоге переживание времени, которое всегда индивидуально, с объективным (интерсубъективным) временем поколения, страны в целом.

Объектом исследования выступали три поколенческие группы, которые условно могут быть названы группами детей, родителей и прародителей, если под поколением понимать социальную группу, объединенную не столько одинаковостью возрастных границ, сколько прежде всего определенной общностью условий социализа-

i/мм, «рутинным опытом общества», в терминологии П. Бергера, в целом [39, с.32]. Выбор такого объекта обусловлен прежде всего тем, что эти поколения обладая разным «опытом общества», различным образом и структурируют время, наделяют его теми или иными смыслами. В переходные периоды развития общества, когда, как известно, происходит коренная смена общественных ценностей, эти различия делаются особенно существенными. В нашем исследовании к поколению детей были отнесены жители Самары, относящиеся к возрастной группе 18-30 лет, к поколению родителей - информанты 40—55 лет, к поколению бабушек и дедушек — те, кому за 60 лет. Всего было опрошено 36 человек, по 12 в каждой поколенческой группе. Целевой отбор информантов происходил в соответствии с тремя критериями: возрастом, полом (в каждой группе были в равной мере представлены мужчины и женщины), образованием (в каждой группе в равной мере были представлены те, кто имеет высшее и незаконченное высшее образование, а также те, кто имеет среднее и ниже среднего образование).

В нашем исследовании были поставлены следующие задачи:

• • описать критерии структурирования времени, выделения прошлого, настоящего и будущего так, как они представлены в повседневном сознании информантов;
• • описать взаимоотношение прошлого, настоящего и будущего, приоритетность того или иного времени в сознании выделенных поколенческих групп.

Анализ транскриптов нарративных интервью показал, что самый распространенный критерий структурирования времени своей э/сизни опрошенными жителями области - это индивидуально значимые события, и прежде всего те, что венчают периоды жизни, называемые этапами жизненного цикла человека: первый класс, окончание школы, замужество, поступление в институт, рождение ребенка, служба в армии, выход на пенсию и т.д., в то время как хронологическое время используется крайне редко (всего 2 человека из 36 опрошенных). Вот один из примеров такого индивидуально значимого структурирования: «будущее, которого я опасаюсь - это будущее после 60, то есть когда я выйду на пенсию, то есть через 7 лет для меня уже страшное будущее, полностью неопределенное; настоящее — это до ухода на пенсию, это три места работы, это вот эти 5 лет; прошлое — то, что я оставил в армии» (мужч., журн., 53 г.). При этом степень дробности членения («близкое прошлое», «дальнее прошлое» и т. д.), как показывает исследование, не столько связана с возрастными особенностями и уровнем образования опрошенных, сколько с их индивидуальными способностями конструирования своей жизни «здесь и сейчас» в присут- 318

ствии интервьюера. Видимо, права Е. Ярская-Смирнова, утверждающая, что прежде всего «субъектность и воображение определяют, что включать, а что исключать из процесса наррации, в какой последовательности говорить о событиях, что они должны означать» (курсив мой - А.Г.) [40, с.45]. Невозможно исключить и различную индивидуальную «социальную оглядку» в терминах В.Б. Голофаста, понимаемую как «привычный уровень морального самоконтроля, ...нравственность поведения в одиночестве, в реальном или потенциальном социальном окружении»[41, с.76]. Такое членение времени свидетельствует, видимо, о том, что границы выделенных «кусков жизни» означают для опрошенных определенное жизненное изменение, наделяются смыслом определенных переломных вех их жизни. Вместе с тем, это, конечно, и общеупотребительные, легитимные способы членения времени жизни человека, признанные в культуре, и потому часто используемые в процессе конструирования своей жизни в нарративном интервью.

Наряду с такими общеупотребительными способами структурирования можно выделить, по данным исследования, и уникальные критерии, как правило, неповторяющиеся, свойственные индивидуальному времени конкретных людей. Например, для студентки основанием для структурирования времени выступала, как показало интервью, смена молодых людей, с которыми она встречалась: «Когда я начала в 15 лет серьезно встречаться, то там одна жизнь была совершенно другая, прошлая жизнь, потом, когда начала с будущим моим мужем встречаться, началась совершенно другая жизнь, мое настоящее. Они настолько разные, но мне кажется, каждый формировал меня для следующего этапа» (женщ., 22 г., студентка). Для другого моего информанта (женщ. 42 г., продавец) таким критерием стала смерть мужа, разделившая ее жизнь на периоды «до смерти мужа» («моя прошлая жизнь») и «после». Можно выделить еще ряд подобных оснований членения времени: развод, смерть родителей, вступление в партию и т. д.

Следует сказать, что социально значимые критерии — события, определяющие жизнь страны, как показывает анализ трапскриптов интервью, в целом в значительно меньшей степени выступают основанием для структурирования своего времени опрошенными жителями области. Причем представленность этих социальных меток наблюдается преимущественно в социальной группе прародителей: здесь время своей жизни довольно часто соотносят с крупными и просто значимыми историческими событиями: коллективизацией, войной, строительством Волжской ГЭС и связанным с этим затоплением Ставрополя и т.д. Вместе с тем сама палитра социально значимых событий даже в этой группе удивительно бедна.

Конечно, описание своей жизни в социальном контексте, соотнесение ее с событиями страны не каждому дано, требует владения навыками рефлексии, привычки к ней. Не случайно некоторые социологи мечтают о рефлексивном жизнеописании информантов, где были бы представлены не только события, но и их оценка опрашиваемыми людьми [42]. В социологическом сообществе известна также тяга социологов к «говорящим» информантам, где этим словечком маркируются люди, умеющие рассказать свою историю нс односложно, развернуто, прибегая к оценкам.

Вместе с тем, видимо, права и Н. Козлова, которая, анализируя письма российских людей в перестроечную и постперестроечную прессу, смогла увидеть витальность, чаплиновскую сильнейшую привязанность к жизни («его быот, по он увертывается, его запихивают в машину, но он остается жив, он улыбается и продолжает жить») как главную характеристику пишущих, «маленьких людей», «частиц массы» [43, с.88]. Такой «маленький человек», подобно Зощенковскому герою (сравнение автора - А.Г.), «говорит, что прежде всего хочет жить. А все остальное существует для него по- стольку-поскольку и отчасти как нечто, мешающее его жизни.... Ему наплевать на мировые проблемы, течения и учения. Что касается взглядов, то он, знаете ли, не вождь и не член правительства и, стало быть, он не намерен забивать свою голову лишними взглядами» [43, С.89]. Вот этой витальностью дышат и наши нарративы, в которых индивидуальное человеческое время в большинстве своем слабо соотносится с историческим временем страны, с социально значимыми событиями в целом. Конечно, методология качественного исследования не дает возможности дать количественную оценку этому феномену, оценить точно меру его распространенности. В то же время налицо сам факт его существования^[2].

Впрочем, есть в этом выявленном мной явлении и исключение: перестройка, разделившая, как показывают интервью, жизнь большинства моих информантов на «жизнь до перестройки» и «после нее», на их прошлое и настоящее. (Исключение составляет группа «детей», возрастная группа молодых людей, «не заметившая» перестройку именно потому, что их социализация пришлась на этот период, и другой жизни они просто не знали). Правда, сам этот период обозначается порой в наших интервью разными хронологическими датами, преимущественно 1985—1987, 1991, 1992, 1995, 1997 годами, еще раз подчеркивая различия в научной интерпретации и повседневных практических определениях («повседневных теориях») одних и тех же событий.

Анализ приоритетности тех или иных элементов субъективного времени (прошлого, настоящего или будущего) предполагает определение их соотносительной значимости для опрошенных, которая, в свою очередь, во многом определяет и выбор человеком жизненных стратегий, вариантов «стратегического поведения» [45, с.92] и тональность восприятия жизни в целом. Анализ транскрип- тов интервью обнаруживает презентизм как распространенное (но не единственное) мироощущение опрошенных людей во всех трех выделенных группах, их определение своей и общественной жизненной ситуации. Кажется, этот вывод исследования подтверждает мнение польского социолога Е. Тарковской, связывающей явление презентизма с трансформационными процессами, происходящими в постсоциалистических обществах, несущими рост нестабильности, неопределенности и бедствий [46]. Презентизм, как известно, — явление доминирования настоящего, обращенности человека прежде всего к настоящему в ущерб будущему, когда в настоящем отсутствуют элементы будущего: планы, проекты, ожидания [35, с. 138]. Вместе с тем, по данным исследования, применительно к выделенным группам это —разный презентизм, потому что имеет различную природу, различные условия своего возникновения.

Презентизм lpyinibi прародителей имеет сложный характер и представлен, на мой взгляд, тремя его видами: «старческим» (назову его так), «аномическим» (термин И.М. Поповой [35, с. 139]) и «экзистенциальным» (дам такое название). При этом все эти виды, как показывает исследование, тесно сплетены, подпитывают друг друга. Так называемый «старческий» презентизм вызван не столько реальными физиологическими процессами, характерными для пожилых людей, сколько осознанием ими ограниченности своих физиологических ресурсов, определением себя в качестве «стариков» и на этой почве — прекращением собственного э/сизнестро- ительства: «Я считаю, свое кредо я выполнил максимально, и я готов в любой момент уйти из жизни в плане того, ну, завтра встанет сердце, ну и ...дай бог. Если предположим раньше, ну лет 10— 12 назад, там еще можно было решиться на что-то, планировать что-то, думать наперед, то сейчас, когда тебе уже за 60, то пет... тут встаешь... и часто об этом думаешь» (мужч., пенс., 67 лет).

Аномический презентизм — вынужден, вызван прежде всего резким содержательным изменением социальных институтов постсоветской России, в которых были социализированы люди, и как следствие — «массовой утратой идентификации, значимой в масштабах всего российского общества», как это определяет Л. Ионин [47, с.209]. Экзистенциальный презентизм, на мой взгляд, вызван осознанием конечности человеческой жизни, сс временности, осознанием угроз и лишений, угрожающих человеку, и могущих оборвать его жизнь в любую минуту. Вот пример типичного и одновременно причудливого сочетания различных видов презентизма у одного из наших опрошенных, входящих в группу прародителей: «Прошлое - это у нас закончилась хорошая жизнь, это до 1991 года. ...А сейчас ничего хорошего не вижу, веры нет, что будем мы .жить хорошо. Сейчас :живешь одним днем. Сейчас э/сивешь, а завтра на нас, раз и разрушат нас или наводнение кругом, землятря- сение, люди сейчас э/сивут одним днем. О будущем мы ничего не знаем. Здоровье слабое стало, столько было друзей и все поумирали, человек 10, так подсчитал. С 27, 28 года никого не осталось. Я родился в Маломалышевке, у меня там они остались, они там раньше умирают в сельской местности» (мужч., пенс., 76 лет).

В группе родителей, по данным исследования, презентизм присутствует, но нс является преобладающим: практически половина опрошенных этой группы строит планы на будущее (правда ближайшее), ставит себе перспективные цели и старается их добиваться. В эту подгруппу преимущественно, как показывает исследование, входят те опрошенные, кто смог добиться определенного экономического успеха, во всяком случае считает себя успешным (их можно было бы отнести к успешным адаптантам в нашей классификации): здесь экономический успех, выступая результатом целенаправленных усилий, одновременно является и основанием для постановки новых целей, разработки новых жизненных проектов. При этом, на мой взгляд, такая ориентация на будущее, предполагающая включение будущего в настоящее, обусловлена не столько «характером и этапом переходной ситуации»¹, как полагает Н.Ф. Наумова [45, с.99]), сколько человеческой активностью, опре-

Н.Ф. Наумова считает, что массовая ориентация на будущее появляется не в первый этап перестройки, но тогда, когда будущее «уже прорисовывается», когда в повседневной социальной реальности можно наблюдать признаки уже сформировавшейся, пробившейся основной тенденции развития.

322

деленными личностными качествами. Именно эта «субъектностъ» дает возможность человеку даже в самые тяжелые и, казалось бы, беспросветные фазы процесса общественных преобразований строить планы, ставить цели и их добиваться.

Презентизм группы родителей, как показал анализ транскрип- тов, представляет собой не столь многоплановое явление, как в группе пожилых людей, и носит прежде всего аномический характер. Он свойственен, по данным анализа, прежде всего экономически неуспешным людям, независимо, предпринимали ли они какие- нибудь попытки изменить свою жизненную ситутацию к лучшему или нет (в нашей терминологии это неуспешные адаптанты и неуспешные дезадаптанты). Вот типичный пример такого презентизма: «Мы вот раньше строили планы, не на пятилетку - это у государства пятилетние планы были, а мы строили - я вышла замуж, я знаю, что рожу, у меня ребенок закончит школу, пойдет в институт, закончит институт, у него будет работа, все будет. Знаю, что я выйду из декрета, у меня будет работа, я была уверена в завтрашнем дне, я могла строить планы. Сейчас я не строю планы: день прошел, есть, что пить, есть, что есть, есть, что одеть, хорошо... за внуков я волнуюсь, у них-то что дальше будет. Уверенности нет, что они куда-то пойдут, смогут учиться, и смогут ли их родители потом содерэ/сать» (женщ., диспетчер, 52 г.).

Вместе с тем, на мой взгляд, И.М. Попова не вполне права, называя аномический презентизм пессимистическим (в отличие от гедонистического, по ее мнению оптимистического) [35, с. 139]. Мне кажется, что дихотомия оптимистический — пессимистический здесь вообще не работает. В самом деле, никакого отчаяния в значительной части наших нарративов этой поколенческой группы не обнаруживается: да, «средний человек», «частица массы» в большинстве своем в условиях возросшей общественной неопределенности в переходной России не строит далеко идущих планов, не проектирует свою жизнь, живет настоящим, пытаясь использовать прежде всего те традиционные привычные жизненные формы (термин Л. Ионина [47, с. 172]), которые присутствуют в культуре.

Вместе с тем он приглядывается к тому, что происходит вокруг, пытается понять, приобщиться, хотя это зачастую и не выливается в освоение или создание новых жизненных практик. Он понимает, что «надо шевелить мозгами, надо как-то пристраиваться», как выразилась одна из наших информантов, работница оборонного предприятия 52 лет, сама не предпринимавшая никаких попыток изменить свою жизненную ситуацию к лучшему, во всяком случае в публичной сфере. На мой взгляд, такой презентизм носит скорее прагматический характер, он прежде всего витально

ориентирован. Впрочем, презентизм, как показало наше исследование, может быть, и психологической установкой, реализующей рекомендации психотерапевта в качестве выхода из тяжелейшей жизненной ситуации: «когда я разошлась, нам было очень тяжело, а тут еще эта перестройка. Даже было такое, что ели одну вермишель. Было ужасно, конечно. Была депрессия даже, и я обращалась за помощью к психологу, потому что, идя домой, я плакала и думала, чем бы накормить детей. Ну, мне с психологом повезло. Он научил меня жить одним днем, относиться к жизни более-менее поспокойнее, не загадывая вперед, как мы раньше все делали» (жснщ., медсестра, 42 г.).

Для опрошенных из поколения детей, по данным нашего исследования, характерны две ориентации: аномический презентизм и направленность на настоящее, в котором укоренено будущее. При этом, как показывает исследование - это преимущественно близкое будущее: «О будущем думать или строить какие-то грандиозные планы очень сложно. Даже вот сейчас, решая квартирный вопрос, рассматривали получение кредита и кредит выдают, в принципе, на приличный срок, там на 10—15 лет. Ну, я говорю, 15 лет назад было советское время и..., понятно, что мы не вернемся к нему, но и предсказать, что будет через 15 лет, неизвестно, потому долгосрочные планы мы не строим, мы э/сивем сегодняшним днем и строим планы максимум на год вперед. Вот летом хотим съездить в Крым» (мужч., менеджер по продажам, 27 лет).

Хочется подчеркнуть, что речь здесь идет не об устремленности в будущее, при которой настоящее лишь средство достижения этого будущего, что-то проходное и неважное: такая теоретически возможная ориентация не была обнаружена в нашем исследовании. Напротив, опрошенные молодые люди ориентированы на настоящее, осознают его ценность, но в этом настоящем присутствует и будущее, которое, с одной стороны, определяется настоящим, «вытекает» из него, но одновременно и само определяет его. Вот типичный пример такого, практически Августиновского присутствия будущего в настоящем: «будущее, мне кажется, будет через месяца два-три, а сейчас какое-то все равно, я понимаю, что эти месяцы будут одинаковые, ничего в них такого существенного не произойдет, а как бы мои планы в будущем - это следующее, через два месяца. ...В течение этих двух месяцев у меня ничего не изменится, поэтому это можно воспринимать как одно настоящее. Сейчас для меня настоящая жизнь — семейная жизнь, спокойная, размеренная. Идут всплески эмоций, ссоры, а потом все нормально, опять все спокойно, все хорошо,... Жду нового этапа, детей, допустим, он как будущее. ... мое настоящее немно.жко растягивается до моей цели... У меня есть суперцель, через два месяца начну ее реализовывать. Думаю, до этой цели ничего нового в моей жизни не произойдет, ничего такого захватывающего, интересного. Поэтому мое настоящее расширилось на два месяца вперед, потому что я э/сду этой цели» (женщ., студентка, 23 г.).

Аномический презентизм, представленный в значительно меньшей степени в этой труппе (2 человека из 12) характерен, как показывают интервью, прежде всего для материально неуспешных людей, хотя этот вывод нуждается, на мой взгляд, в более глубоком изучении.

Презентизм - конструкт, в котором соотносятся настоящее и будущее. Вместе с тем достаточно важно и соотношение настоящего с прошлым. Я уже говорила, что наиболее распространенные «метки» структурирования времени - это индивидуальные .жизненные события, «переломные» вехи, открывающие новые периоды для индивида. В этой связи события детства, юности, наделяемые большинством опрошенных статусом прошлого, как показывает исследование, воспринимаются в исключительно «розовых» тонах. Здесь, видимо, можно говорить об индивидуальном психологическом явлении ностальгии, окрашивающем конструирование человеком в рассказе этих безвозвратно ушедших «кусков» жизни в грустные и одновременно теплые тона.

Вместе с тем интерес для социологии представляет, на мой взгляд, прежде всего соотношение интерсубъективного настоящего и интерсубъективного прошлого, которое в большинстве наших интервью представлено жизнью «до перестройки» и «после»: известно, что в кризисные периоды общественного развития это взаимодействие приобретает свою специфичность. П. Бергер и Т. Лукман убедительно доказали, что в эти периоды «разлома» основанием для рссоциализации, для успешного «вписывания» в резко меняющуюся социальную реальность выступает настоящее, в котором происходит перетолковывание прошлого, его переосмысление [18, с.258]. При этом идеализация прошлого, наделение его исключительно положительными чертами — свидетельство неприятия настоящего, равно как и наоборот: наделение прошлого исключительно отрицательными свойствами говорит скорее о положительных смыслах настоящего.

Наиболее значимым для судеб страны и каждого отдельного человека в этом контексте является феномен социальной ностальгии, понимаемый как «социальное чувство, характерное для определенных социальных общностей и связанное с их рациональной и эмоциональной ориентацией на идеализируемый и ушедший в прошлое общественный порядок» [49, с.32]. Следует согласиться со

Г. Зборовским и Е. Широковой, полагающими, что социальная ностальгия «предстает своего рода индикатором нарушения взаимосвязи времен, когда переживание реальной действительности обращено к прошлому и настоящее оценивается лишь в связи с ним» [48, с.31].

Анализ транскриптов интервью показал, что социальная ностальгия как целостное явление, когда, как выразилась одна из моих информантов, люди не живут в настоящем, но только мирятся с ним, присутствует (прежде всего в lpyniic неработающих пенсионеров), но не является преобладающей. В социальных группах опрошенных (исключение составляет молодежь) распространены скорее отдельные ностальгические ноты восприятия прошлого, порой парадоксально сочетающиеся с положительными смыслами настоящего. Наиболее типичными являются следующие: «сейчас родители не принимают участия в воспитании детей», «учитель сейчас не ценится», «сейчас нет уважения к старшим» (женщ., 50 лет, учитель); «в экологическом отношении продукты были гораздо чище, и рыба, и мясо», «когда страна была, Советский Союз, не было такого националистического разделения людей», «раньше не было такого, чтобы люди ходили по контейнерам и собирали эти куски, которые недоедают некоторые» (мужч., пенс.,.69 лет); «сейчас молодежь даже за собой не убирает, накурит, набросает, за собой не уберут, возле станка не уберут» (женщ., работница, 52 г.); «э/сизнъ была легче, каждый год в санаторий можно было съездить» (мужч., 70 лет, пенс.); «была какая-то защищенность у трудящихся» (мужч., пенс., 67 лет); «я считала, что живу в самой лучшей стране, я очень этим гордилась, сочувствовала этим угнетенным», «тогда было какое-то чувство гордости» (женщ., педагог, 51 г.). Вместе с тем эмпирическое схватывание социальной ностальгии как определенного переживания времени - достаточно сложная и одновременно очень значимая в современной России исследовательская задача, нуждающаяся, на мой взгляд, в пристальном внимании социологов.

• [1] Этот феномен «культурности», социальной конструируемое™ меры времени особенно подчеркивали П. Сорокин и Р. Мертон в своей статье «Социальное время. Методологический и функциональный анализы», опубликованной еще в 1937 году.
• [2] Косвенным подтверждением этого явления может служить значительное преобладание индивидуальных идентичностей над групповыми, особенно «дальними» групповыми идентичностями в современной России, выявленное в исследовательском проекте подруководством В.А. Ядова [44, с.177]. Кроме того, в этом же исследовании сделан вывод об отчуждении «среднего» человека от мира«большого социума», поглощенность его прежде всего кругом повседневных, обыденных дел, что также подтверждает наш вывод.320