Понимание как специфический способ познания
Рассмотрение в качественной социологии социальной реальности как принципиально другой, отличной от мира природы, как реальности, в которой люди наделяют любые явления индивидуальными смыслами и значениями, в соответствии с которыми действуют, как совместной реальности, постоянно творимой вместе с другими людьми, - такое видение социальной реальности порождает и другой, нежели в классической социологии способ ее познания. Этот способ, как известно, называется пониманием. В самом деле, ранее я уже говорила, что социальная реальность классической социологии - это социальный универсум, где властвует детерминизм — вечные и неизменные причинно-следственные связи (законы), обеспечивающие обществу устойчивость и порядок. Познать такую социальную реальность — значит объяснить ее, т.е. обнаружить, открыть эти причинно-следственные связи.
Качественная социология принципиально «исповедует» индетерминизм, так как полагает, что в социальное действие, являющееся здесь началом любой социальности, входят ситуационное толкование, субъективность, рефлексивность, внезапное появление нового, непредсказуемость. Социальная реальность здесь всегда процесс, всегда становление, всегда незаконченность, незавершенность. Она подвижна и конвенциональна и является продуктом взаимосогласования значений между тесно взаимосвязанными совокупностями действующих лиц. Это значит, что в так понимаемой социальной реальности не могут существовать вечные и неизменные законы, которые надо только суметь открыть. Значащий социальный мир, в котором все явления что-нибудь значат для индивида, находятся в определенном отношении к нему, наделяются им смыслом, то есть интерпретируются и переинтерпретируются, — такой мир нельзя объяснить1, его можно только понять. Понимание здесь еще со времен В. Дильтея и Г. Зиммеля рассматривается как специфическая методология социальных наук, как только социальным наукам присущий способ познания.
Понимание - это всегда понимание единичного, конкретного субъекта действия. По Веберу, нельзя понять действия класса, ибо класс — это не реально действующий субъект, но — понятие, некоторая обобщающая категория.
Почему исследователь может попять информанта. Понять
смысл действия - значит, установить связь между действием и намерениями, мотивами, потребностями индивида. Это удается сделать исследователю с той или иной степенью успешности благодаря двум обстоятельствам:
во-первых, при всей уникальности действующего индивида большая часть его индивидуальных смыслов типична, то есть обла-
Здесь термин «объяснить» употребляется в одном из своих значений: как научное объяснение.
78
дает общностью с другими людьми и прежде всего с самым исследователем: смыслы и нормы социального действия, которые социолог пытается понять, по своей сути интерсубъективны, они изначально ориентированы на возможности понимания, коммуникации и неотделимы от языка, которым пользуется индивид. Эта «общеобязательность типичного» (в терминологии А. Шюца) объясняется общим социальным контекстом индивида и исследователя, процессами социализации, их совместным участием в конструировании правил «социальной игры». В этом плане, чем ближе реальные жизненные условия, в которых протекает жизнь исследователя, к жизненному контексту изучаемых людей, тем больше возможности понимания другого жизненного мира.
В то же время преувеличение роли общего или сходного жизненного контекста для исследователя и исследуемого приводит к существованию среди социологов-качествеппиков неверной, па мой взгляд, точки зрения, согласно которой инвалида лучше поймет инвалид, профессионального спортсмена - профессиональный спортсмен, проститутку — проститутка. Такая позиция не только фактически отменяет профессию социолога, но и сводит результат качественного исследования к простой репрезентации опыта информанта. Я полагаю, что описать свое понимание проблем информанта, конечно, может человек с совпадающим жизненным контекстом, но «подняться» от «сырых» данных к обобщениям, как это делается в большинстве качественных исследований, он наверняка не способен.
Вес же относительно высокая значимость сходного жизненного контекста не означает, что исследователь с принципиально другим социальным опытом или принадлежащий к другой культуре, нежели у исследуемого индивида, фатально обречен на непонимание чужого жизненного мира, чужой для него культуры или субкультуры. Исследования антропологов доказывают обратное: исследователь может «понять туземца», может понять, «что они о себе думают», хотя никто лучше них самих, конечно, этого не знает [4, с.93]. Дело здесь не в сверхъестественных способностях исследователя, этаком чуде эмпатии и терпения, думать, чувствовать и воспринимать подобно туземцу, не в какой-то уникальной психологической близости с теми, кого изучают, хотя определенная восприимчивость исследователю, работающему в поле, необходима. Понять чужую культуру можно, по мнению К. Гиртца, путем поиска и анализа символических форм — слов, образов, институтов, поступков, посредством которых люди в рассматриваемых обстоятельствах реально представляют себя самим и другим людям [4].
Задача исследователя здесь - проанализировать, прежде всего, понятия, «близкие к опыту» (выражение Гиртца — А.Г.), которые люди часто используют спонтанно, неосознанно, как есть. В них - реальность жизненного мира, которую хочет понять исследователь. И для этого совсем не нужно «воображать себя сборщиком риса или племенным шейхом», как он остроумно замечает. Применительно к социологии, это означает, что социолог, изучая субкультуры, далекие от его жизненного контекста, например, субкультуры беженцев, инвалидов или религиозных сект, должен нс столько эм- патийно «вживаться» в их мир, хотя человеческое сочувствие здесь «нс вредит делу», сколько пытаться через мир их «близкой к опыту» реальности - мир слов, поступков, представлений себя, понять жизненный мир носителей изучаемой субкультуры.
Во-вторых, понять действие другого человека возможно, рассматривая его с позиции целерационального действия, то есть понимая действие как целерациональное. Поскольку все действия психически здорового индивида в той или иной мере целерациональны, то исследователь может понять действующего субъекта. При этом, чем ближе изучаемое конкретное действие к целерациональному (или, по Веберу, «правильно рациональному»), тем больше возможностей у исследователя понять его[1]. Что же такое «правильно рациональное» действие? По Веберу, это такое действие, когда средства, выбранные субъективно адекватными для достижения конкретной цели являются и наиболее объективно адекватными, то есть это действие, при котором индивид выбирает такие средства для достижения цели (субъективная адекватность), которые на самом деле являются наилучшими (объективная адекватность) [5]. Разум, который мы используем для соизмерения целей и средств, выбираемых для их достижения, присущ всем человеческим существам. Поэтому исследователь может извлечь смысл из наблюдаемого действия не путем догадок относительно того, что происходит в головах действующих, не столько путем «вживания» в чужой исследуемый мир, сколько подбирая к действию мотив, имеющий смысл, и тем самым делающий действие осмысленным для любого исследователя. Рациональное сознание всегда может узнать себя в другом рациональном сознании, т.е. объяснить смысл наблюдаемого действия, т.е. понять его.
Конечно, эти принципиальные возможности понимания Другого нс отменяют в принципе эмпатичсского сопереживания изучаемым людям, психологического «вживания» исследователя в чужую субъектность. Эти психологические приемы не только облегчают понимание чужого жизненного мира, но порой выступают единственным условием, когда жизненная история вообще поверяется социологу. Так, в ходе нашего изучения социальных перемещений бывшей партийной номенклатуры в период кардинального реформирования (исследование проводилось в 2001 г.) встречались ситуации, когда нарративное интервью тут же прерывалось или «сворачивалось», если информант чувствовал, что интервьюер нс сочувствует ему, нс хочет или нс может поставить себя на его место. Вместе с тем следует подчеркнуть, что роль и значение психологического «вживания» вес же второстепенна.
Понятие интерпретации. Ранее уже говорилось, что классический подход, ориентированный на познание социального мира как вещи, как внешней, отделенной от человека реальности претендует на производство объективного знания. Объективность здесь означает, что знание это должно быть в максимальной степени лишено каких бы то ни было личностных черт исследователя, «очищено» от его субъективности. Только таким образом, используя одинаковые для всех, верные на все времена логические средства (в том числе математику как реальное воплощение формальной логики), можно «познать» противостоящую человеку социальную реальность, ее вечные и неизменные с этой точки зрения законы.
Напротив, знание, производимое в качественной парадигме, носит интерпретативный характер. Понимание, в отличие от научного объяснения, — всегда интерпретативно, ибо представляет собой приписывание конкретным исследователем значения (смысла) наблюдаемому поведению или анализируемому тексту, всегда определение его. В этом смысле исследовательская интерпретация - это его субъективная версия изучаемого явления, которая представляет это явление, но одновременно является и репрезентацией самого исследователя, его ценностных ориентаций и стереотипов, мироощущения в целом.
Интерпретация исследователем того или иного явления в качественной парадигме - всегда вторичный процесс, всегда конструкт конструктов (в терминологии А. Шюца). В самом деле, в рамках этого подхода реальный жизненный мир изучаемых людей - это всегда взаимоинтерпретация, всегда совокупность конструктов Т порядка. Эти конструкты представляют собой общие смыслы, значения тех или иных действий, благодаря которым и делается возможной повседневная жизнь человека. Социолог-качественник, обращаясь к транскриптам интервью, текстам писем и дневников, наблюдая за правилами и формами общения людей, всегда имеет дело с конструктами людей, с их интерпретацией событий. Его исследовательская версия - это всегда конструкт II порядка, всегда интерпретация интерпретаций. Такой способ познания стал образно называться «двойной герменевтикой», или, как называет его современный английский исследователь Т. Шанин методологией двойной рефлексивности, где «двойная рефлексивность - это отношения внутри «методологического треугольника» [6]. По Шанину, это отношения между: 1) тем, что наблюдается исследователем, 2) интерпретациями исследователя, 3) субъективностью изучаемых людей, выражающейся главным образом в том, как они определяют и объясняют свои поступки, то есть, как они их интерпретируют.
Об этом же говорит и Юрген Хабермас, рассуждая о языковых коммуникативных практиках как необходимом условии понимания Другого [7, с.39]. В классической методологии, на его взгляд, существует лишь одно фундаментальное отношение: между высказыванием и тем, о чем это высказывание (языком и реальностью). В понимающих же науках таких отношений три: выражая свое мнение (свою версию), говорящий налаживает отношение с другим членом языковой общности (исследователем) и говорит ему о чем-то, имеющем место в мире (о реальности). Еще раз подчеркнем, что у ис- следователя-качественника нет прямого доступа к опыту других людей. Он всегда имеет дело с различными репрезентациями опыта.
Уровни репрезентации опыта. Английская исследовательница К. Риссман рассмотрела этот процесс более детально, «протягивая» его от реального социального явления до чтения результатов, выводов исследования [8]. Поставив себя в позицию информанта- рассказчика (она рассказывала о поездке в Индию), исследовательница выделила 5 уровней репрезентации (представления) опыта в качественном исследовании.
На Т уровне — в потоке сознания выделяются конкретные черты наблюдаемого. Прогуливаясь по пляжу, К.Риссман выделила: звуки, издаваемые поющими рыбаками; мужчин, тянущих огромные сети, продающих рыбу женщинам в ярких сари; женщин, водрузивших на головы ведра с рыбой, покидающих рынок и так далее. На этом уровне определенные феномены делаются значимыми, другие — человек не замечает вовсе.
П уровень репрезентации - это конструирование рассказа, нарратива о своих впечатлениях на индийском пляже совместно со слушателями. Здесь рассказчик описывает место, персонажей, свои впечатления, связывая рассказ воедино так, чтобы интерпретация событий стала понятна коллегам-слушателям. Они, задавая вопросы, реагируя на повествование, тоже активно участвуют в создании интерпретации события. В процессе рассказывания появляется невидимый разрыв между опытом, который переживала исследовательница, и любой передачей этого опыта: будучи пойманной в «тюрьму языка», выражаясь языком Ницше, добраться до идей, которые выражаются этими словами, практически невозможно. С другой стороны, без слов, звуков, движений и образов опыта на пляже не существует. Язык делает его реальным: «наша лингвистическая способность позволяет нам погружаться в царство нашего первичного и эмоционального опыта, находить там действительность, восприимчивую к вербальному пониманию... производить далее значимую интерпретацию данного первичного уровня» [8, с.11]. Говоря об опыте, рассказчик также создает себя, как он хочет, чтобы слушатели знали его. Личный нарратив неизбежно является и самопрезентацией рассказчика.
III уровень репрезентации осуществляется в процессе транскрибирования устного рассказа, когда производится фиксация действия в письменной речи. Транскрибирование так же, как и первые два уровня всегда неполно, частично и избирательно. Исследова- тель-качественник, приступая к переводу устной речи в письменную, задает вопрос, каким должен быть транскрипт. Вдумчивый исследователь уже не полагается на «очевидность» языка, а старается передать и знаки присутствия слушателя, все эти «хм», паузы, ударения, «знаете, да», которые были реальными элементами структуры устного рассказа. Вместе с тем, транскрибирование — это всегда интерпретативная практика, в которой устный рассказ всегда преломляется через видение исследователя[2].
IV уровень репрезентации - это анализ трапскрипта. Исследователь сидит над страницами печатного текста, «редактирует живую речь, чтобы разместить её между обложками книги, и старается создать смысл и драматическое напряжение. Нужно принимать умный ряд решений относительно формы, упорядочения, стиля передачи, а также того, как размещать полученные в процессе интервьюирования жизненные фрагменты» [8, с. 13]. В итоге аналитик создает метаисторию или миниисторию, свою собственную версию изучаемого явления: «история о пляже, как и другие подобные ей, рождаются снова, но уже на чужом языке».
V, заключительный уровень репрезентации вступает в силу, когда читатель знакомится с написанным отчетом. Сотрудничество здесь неизбежно, так как читатель — всегда агент текста, всегда соавтор, интерпретирующий текст, наделяющий его своими смыслами. Значение текста всегда есть значение для кого-то. Следует подчеркнуть, что все формы репрезентации опыта являются ограниченными портретами реальности: они частично, избирательно и несовершенно воспроизводят реальность. Значения — всегда неоднозначны, потому что рождаются в процессе взаимодействия между людьми: рассказчиком, слушателем, записывающим, аналитиком и читателем.
Задачи интерпретации. Еще один значимый вопрос: каковы возможные задачи интерпретации или что можно интерпретировать? Д.Силвермен выделяет два подхода, имеющих место в качественном исследовании [9, с. 124]: реалистический и нарративный (повествовательный).
В рамках реалистического подхода главная цель состоит в описании реальности человеческих судеб. Жизненные истории собираются и представляются читателям как новые «факты» о людях. Использование нарративного подхода предполагает акцент на способах, методах, с помощью которых информанты во взаимодействии с интервьюерами производят мнения, оценки. В отличие от этнометодологии (и ее современной разновидности — конверсационного анализа) [10], акцент на способах совместного конструирования реальности здесь является средством содержательного анализа социального явления, позволяющим описать «большие нарративы», т.е. мифы или идеологемы, имеющие «большое хождение» в стране в тот или иной период ее истории. Д. Силвермен в качестве примера двух возможных задач интерпретации приводит исследование Д. Миллера и В. Гласнсра, проведенное в 1997 г., где анализируются данные глубинных интервью с девушками, попавшими в молодежную шайку бандитов.
В рамках реалистического подхода основной задачей может быть описание причин, побудивших девушек уйти из дома. Миллер здесь выделил главные: неподдержка семьи (отсутствие там любви, уважения); психологический комфорт в банде. Кроме того, здесь можно изучать особенности жизненных судеб этих девушек, приведших их в банду: школа, друзья, секс-история и так далее. Реалистический подход имеет высокую степень правдоподобия: здесь сквозь субъективные смыслы интерпретируется мир социума в терминах внешних социальных структур.
Этот подход был использован и в известном руководимом Т. Шаниным уникальном многолетнем британско-российском исследовании российских сел (1990-1996 г.) [6]. Главный смысл исследования состоял в том, чтобы через «голоса снизу» (устные истории жителей сел) и наблюдения полевых исследователей, которые по 8 месяцев проживали в каждом из сел, пробиться в «зоны молчания», недостаточно изученные периоды в политической и экономической истории российского села от начала 20-х до середины 90-х годов.
Нарративный подход предполагает иное: анализ того, как, каким образом информанты конструируют свои истории (повествования). Исследования этнометодологов убеждают [11], что этот процесс конструирования (рассказывания) всегда ориентирован на слушателя: история рассказывается так, чтобы быть понятной, объяснимой. Этого можно достичь, только апеллируя к социокультурным нормам — «большим нарративам», сложившимся в обществе относительно изучаемого явления. Поэтому истории, рассказываемые информантами, всегда культурно обусловлены, всегда так или иначе соотносятся с этими «большими нарративами» как с нормами, существующими «здесь и сейчас» в общественном сознании. Нарративный подход осуществляется через описание природы и источников решетки объяснений (frame of explanations), использованной информантом.
Вот как анализируется Миллером и Гласснером транскрипт фрагмента интервью: «Действительно, это была совершенно нормальная жизнь, одно отличие было - у нас часто были общие сходки: мы играли в карты, курили сигареты, играли в домино, смотрели «видео». Все, что мы делали, было игрой. Вы могли быть удивлены». Здесь, отмечают авторы, явная апелляция к тому, что информанты знают, какие представления о молодежи наиболее распространены в обществе, апелляция к стереотипам культуры, историям о шайках [9, с. 127]. Здесь вместо принятия распространенного определения их поведения как девиантного, асоциального, девушка пытается создать представление о нормальности их активности, сопротивляется культурным нарративам о таких группах, существующих в обществе.
Точно так же интерпретацию фрагмента текста интервью одной из девушек «я использую марихуану, потому что это делают мои друзья», можно произвести двояким способом. С точки зрения реалистического подхода мы имеем свидетельство того, что курение марихуаны — это часть общения подростков. С точки зрения нарративного подхода главный акцент делается на объяснении девушкой поведения: «это делают мои друзья». Это апелляция к конформизму как к культурной норме, широко представленной в обществе.
Д. Силвермен приводит еще один пример использования нарративного подхода в исследовании, проведенном американским социологом Саксом. Задача этого исследования состояла в том, чтобы понять, какие категории использовали военные летчики, воевавшие во Вьетнаме, чтобы объяснить свое поведение. Здесь анализируемые тексты рассматривались прежде всего как репрезентации информантов. Эту разновидность нарративного подхода Сакс назвал: «Кто они такие? (What they are?)». Вот фрагмент текста: Интервьюер: «Как Вы себя чувствуете, зная, что даже при всей осторожности, вы призваны только для военных целей и возможно будете убиты под бомбами?» Ответ информанта: «Мне, конечно, не, нравится мысль, что я могу быть убит. Но я после этого не потерял сон... Я оказался в Северном Вьетнаме и думал: «Я военный человек и могу стрелять так же, как и другой военный человек». Сакс показывает, что пилот присоединяется к системе моральных норм, которые разделяют и исследователь, и, возможно, читатель. (В противном случае он должен был бы сказать: «Почему Вы об этом спрашиваете?», что было бы проявлением его пеподдержки этих норм). Вместе с тем, он строит свой ответ, чтобы показать себя в лучшем свете. Категория «военный человек» работает, чтобы защитить его. Эта категория напоминает нам, кто они такие, что военные пилоты делают. Результат этого, по мнению Сакса, — усиление идентификации со своим противником, который - «другой военный человек, как я». Таким образом, пишет Сакс, пилот производит категориальную пару «военный человек» и «другой военный человек», с узнаваемыми обоюдными характеристиками (бомбардировка, стрельба в другого). Отталкиваясь от существующей в обществе нормы относительно убийства людей, пилот, используя категорию «военный человек» тем самым подчеркивает, что никто нс должен рассматривать его как убивающего людей: это просто игра со своими правилами [9, с. 130].
Я полагаю, точно так же может быть проанализирован текст «наивного», «ручного» письма Е. Киселевой, который приводят российские исследователи Н. Козлова и И. Сандомирская [12]. Здесь автор, «выбивая» квартиру для внука в 1987 г., пишет: «Нет товарищи у нас же не Капиталистическая страна, у нас должны быть сознательные люди можитъ надо делать какие исхоэ/сдения, коль выставите такой вопрос самовольно. Он Комсомолец да еще допризывник. У меня лопается терпения. Я не гений и не борец за власть советов, а простая женщина которых воспитала 2вух сыновей и в током гори тем более сыновей, а теперь у них сыновя уже 5 Мущин которые нужны стране защищать наши рубежы ] [12, с.140].
Если использовать нарративный подход к интерпретации приведенного текста, то аргументы, которые приводит Е. Киселева, об-
- 1 В данном отрывке сохранены пунктуация и орфография автора.
- 86
ращаясь к властям, дают возможность понять, какие «большие нарративы» были в ходу в советском обществе. Так фрагмент «Нет товарищи у нас же не Капиталистическая страна» говорит об идеологеме заботы о каждом труженике, каждом «простом» человеке, которая циркулировала тогда в СССР. Очень интересны и те доводы, которые она приводит, чтобы убедить «начальников»: «Он Комсомолец да еще допризывник» и далее продолжает: «У них сы- новя уже 5 Мущин которые нужны стране защищать наши ру- бежы». Здесь — явная демонстрация с одной стороны лояльности к советскому государству — «он Комсомолец», которая свидетельствует о норме: благами государства должны прежде всего пользоваться «проверенные», верные коммунистическим идеалам люди. С другой стороны — здесь апелляция и к другой норме: защита советского государства — святое дело для каждого настоящего мужчины.
