Литературная критика о писателях эмиграции
Г. Адамович в статье «О литературе в эмиграции» (1932) писал о том, что русская зарубежная литература опирается «не на Россию, а только на воспоминания о ней... Литература здесь предоставлена самой себе, она дышит леденящим воздухом одиночества»; при этом у литературы в эмиграции «есть высокое и ответственное назначение» и она свободна»[1]. «Она прошла через все, что бывает дано людям видеть и испытать, у нее обострился слух, обострилось чутье к страданию, она узнала нищету, потерю влияния, общее безразличие... человек остался без всякой опоры в бытии, без какой-либо поддержки», он должен был понять что-то такое, о чем не думал в «нормальных условиях», и рассказать о том, что понял. «Бог, смерть, жизнь, любовь, история, грех, страдание... есть основание ждать, что литература здесь даст какой-то достойный ответ встревоженным и бессонным современным душам», -утверждал Г. Адамович.
Сравнивая русские книги, написанные в зарубежье, с дореволюционной словесностью, критик признавал, что «снижения» не произошло. К числу благоприятных условий, особенно для молодых литераторов, Г. Адамович относил пребывание большинства писателей «в стране изощренной литературной культуры - во Франции», где «с каждой газетной или журнальной строкой, с каждым случайным разговором впитывается... вкус и какая-то особая, очень взрослая, очень умная, зрячая, слегка суховатая трезвость».
Все литераторы молодого поколения русской эмиграции прошли через «пограничную ситуацию», «смерть себя прежних». «Их выбросило в классическую экзистенциальную ситуацию за-
брошенностпи... в чужой, непонятный мир, постороннностъ, одиночество»; Г. Газданов, В. Набоков (Сирин), Б. Поплавский, Г. Иванов «органично для себя выразили одну из важнейших черт экзистенциального сознания: отталкивание от всякой генерализации, общих понятий и идей... всего общественного, гуртового, коллективного - нечто обратное духу и процессам в магистральной линии литературы метрополии», как «сферы неистинного существования»[2]. Л. Ливак (Торонто), анализируя ранний период истории русской эмигрантской словесности, обращается к жизни и творчеству «младшего поколения» - Б. Божнева, А. Гингера, Д. Кнута, Б. Поплавского, а также примкнувшего к ним С. Шаршуна (132). Этой среде молодых «русских парижан» (поэтов, писателей, художников) в то время были чужды антисоветские настроения и их учителями выступали представители различных авангардистских течений «левого» толка. Л. Ливак приходит к заключению, что парижский период первой половины 1920-х был не менее важен для развития русской эмигрантской словесности, чем хронологически параллельный ему берлинский этап, поскольку «в парижском литературно-культурном контексте художественно сложились многие центральные фигуры младшего поколения изгнанников, определившего к началу 1930-х лицо эмигрантской словесности вообще» (132, с. 134). Как показывает Л. Ливак, значение французской литературной жизни в судьбе молодых русских поэтов-парижан чрезвычайно велико: история зарождения, расцвета и упадка «левого» искусства в их среде «находится в прямой зависимости от тех же фаз развития французского дадаизма» (132, с. 136). В статье прослеживается деятельность общества «левого» искусства «Гатарапак» и литературного объединения «Палата поэтов», ассоциации парижских поэтов и художников «Через», Союза молодых поэтов и писателей. «Палата поэтов», следуя примеру «Гатарапака», делала упор на творческом и идеологическом слиянии русского и французского авангарда, но в отличие от «Гатарапака», старалась объединить авторов «различных направлений», приобщить эмигрантскую публику к литературному авангарду. Однако эмигрантская аудитория оказалась равнодушной, а зачастую и враждебной «передовому»
искусству. В свою очередь, программными были изоляция и враждебность группы «Через» по отношению к основным проявлениям литературно-культурной жизни русскоязычной диаспоры. Эстетически и идеологически группа «Через» также противопоставила себя Союзу молодых поэтов и писателей. К середине 20-х годов в контексте оформляющегося противостояния «советской» и «эмигрантской» литератур «неоклассическое» стремление к «ясности и простоте» членов Союза молодых поэтов и писателей, по мнению Л. Ливака, было не только эстетическим, но и идеологическим вызовом литературно-художественному авангарду, чья экспериментальная поэтика, по замыслу ее теоретиков, не только радикально обновляла искусство, но и революционизировала общественную жизнь. Эстетическая конфронтация «левых» и «поправевших» на собраниях Союза быстро привела к идеологической поляризации и, по мере увеличения числа «неоклассиков» за счет беженцев из Берлина и новообращенных парижан, - к выпадению самых непримиримых авангардистов из сферы активности Союза. Во второй половине 20-х годов резкое отрицание «левого» искусства - как русского, так и французского - «стало общим местом эмигрантского литературно-критического дискурса, практически без различия возраста и литературного прошлого авторов» (132, с. 191). Рассматривая «левый» уклон молодых парижских поэтов как «детскую болезнь», из которой нужно вырасти, эмигрантские литераторы, принявшие на себя роль менторов молодого поколения, «безусловно понимали ключевую роль, которую имел для изголодавшегося по аудитории “молодняка” доступ в печать» (132, с. 192). Осенью 1926 г. Союз молодых поэтов и писателей получил наконец собственный печатный орган - журнал «Новый дом», громко заявивший об антисоветской и антиавангардистской (в смысле «левого» авангарда) позиции редакторов и стоящих за ними членов Союза. Лишь переболев «левизной», поэты Божнев, Гингер, Евангулов, Кнут, Поплавский, Шаршун и др. стали значительной частью литературного процесса, который принято называть русской эмигрантской словесностью, обобщает Л. Ливак. Особенности «Полемики на страницах журналов “Новый дом” (1926-1927) и “Новый корабль” (1927-1928)» раскрывает О.А. Симоненко-Большагина (119, ч. 2). Об этих изданиях см. статьи Е.С. Померанцевой «Новый дом» (61, с. 263-266) и А.А. Ревякиной «Новый корабль» (61, с. 266-270). «Современные записки» - основной литературнокритический журнал «первой волны» русской эмиграции. Заметной фигурой в этом издании был М.О. Цетлин - критик и редактор издания от основания и до последнего номера. Его суждения о литературе рассматривает К.А. Жулъкова в статье «Из литературнокритического наследия Современных записок» (119). Все материалы исследователь распределяет по четырем темам: 1. Рецензии на книги «молодых». 2. Критические заметки о произведениях советских авторов. 3. Статьи о политических событиях (например, о революционной действительности, отраженной в литературных произведениях). 4. Анализ исторической прозы. Анализируя «новейшую» поэзию - сборники Л. Червинской, Р. Блох, С. Прегель, И. Голенищева-Кутузова, С. Барта, Е. Таубер, А. Головиной - Цетлин оспоривал мнение Ходасевича, который называл «столичные» настроения парижских поэтов обязательной «униформой» (119, с. 81). По Цетлину, среди них были сильные и самобытные таланты. Рецензия М. Цетлина на книгу Мережковского «14 декабря», собственная книга Цетлина «Декабристы: Судьба одного поколения» и его стихотворный сборник «Кровь на снегу» являются свидетельством интереса автора к историческому процессу вообще и к проблеме декабристского движения, в частности. Главным достоинством подхода к проблеме у Мережковского Цетлин-критик считал обогащение жанра исторического романа религиознофилософскими концепциями, «перенасыщенность культурой» (119, с. 76). Расхождение его с Мережковским обнаруживалось в вопросе о праве романиста на вымысел при создании исторических фигур. Если Цетлин строго придерживался фактического, документального материала, то Мережковский, напротив, использовал роман для изложения своих мыслей. Разной была их трактовка самого рассматриваемого события: не только христианская добродетель, филантропия и боязнь крови, как полагал Мережковский, но и «ледяная гранитная сила самодержавия» (там же), по Цетлину, помешали заговорщикам. Цетлин развивал мысли, типичные для левоэсеровской ориентации его журнала, направленного и против большевизма, и против угрозы справа. Л.А. Биргер и А.В. Леденёв в статье «Страсти по Набокову» (119, ч. 2) пишут о трактовке творчества Набокова (Сирина) в эмигрантской критике. Близкую тему развивает и О.Н. Шеховцова - «У истоков набоковедения» (119, ч. 2). Критические статьи писателей русского зарубежья о Сирине позволяют проследить динами ку взаимоотношений известных литераторов 1920-1930-х годов, а также дают представление о наиболее значимых эстетических концепциях той эпохи. Авторы статьи подчеркивают, что определяющими для большинства литераторов русского зарубежья стали воззрения Г. Адамовича и В. Ходасевича. Набоковская эволюция направлялась идеей - «внутренней свободы художника от гибельных влияний эпохи», которая была выдвинута Ходасевичем, главным литературным союзником писателя в годы его европейской эмиграции (119, ч. 2., с. 114). Тотальная сосредоточенность на творчестве, признание самоценности искусства, обращение к эстетическим ресурсам русской и мировой классики - так определяют исследователи основные составляющие эстетического кредо Ходасевича. Последовательная защита им «пушкинских» принципов «тайной свободы» и формального совершенства произведений повлияла на творчество Набокова. Эстетические позиции критиков обусловили различие их откликов на произведения писателя. Так, если Ходасевич неизменно высоко оценивал художественный уровень романов Сирина, при этом не обращая особого внимания на содержательноидейный план, то Адамович, отмечая стилистическое мастерство писателя, отказывал его произведениям в «гуманистической» значимости и глубине содержания. В спорах двух критиков отразились не только их личные пристрастия, но и разнонаправленные тенденции эволюции молодой прозы. Причисление Сирина к литераторам скорее западного, чем русского склада - главная константа в оценке творчества писателя как его хулителями, так и сторонниками. Многие критики-эмигранты, считавшие основной задачей русского художника поддержание «связи времен», сочли ориентацию Сирина на современные западноевропейские образцы губительным фактором для развития его творческой личности (119, ч. 2, с. 127). М. Цетлин, в частности, с огорчением отметил увлечение писателя немецким экспрессионизмом - течением, по его мнению, малообещающим. Н. Андреев, напротив, восторженно отзывался о способности Сирина сочетать культурное наследие прошлого с духом молодых поколений, русскую литературную традицию со смелым новаторством, русскую устремленность к психологизму с западной занимательностью сюжета и совершенством формы. В русский литературный канон вписывал новаторство Сирина и М. Осоргин, напоминая, что «бунт против традиций - также одна из традиций русской литературы» (119,ч. 2, с. 128). Характерен «ответ» писателя на критику. В романе «Дар» Набоков сумел остроумно «переплавить» сам материал литературно-критической полемики вокруг его произведений в одну из важнейших тем романа, создав своего рода ироническую «историю» эмигрантской литературной критики 1920-1930-х годов. Именно литературные недоброжелатели Сирина невольно «подсказали» ему центральную композиционную идею произведения, построенного на превращении «черновиков» в законченный и отшлифованный чистовик романа (119, ч. 2, с. 129). К рецепции И.С. Шмелёва в критике русского зарубежья обращаются С.И. Кормилов (120), Д.Д. Николаев (150), Т.Г Петрова (161), А.В. Науменко-Порохина (146). А.Т. Аверченко, Г.В. Адамович, Л.Н. Андреев, К.Д. Бальмонт, И.А. Бунин, В.В. Вейдле, З.Н. Гиппиус, Б.К. Зайцев, Г.В. Иванов, A. И. Куприн, Д.С. Мережковский, А.М. Ремизов, И. Северянин, B. Ф. Ходасевич, М.И. Цветаева, И.С. Шмелёв - все они в критическом восприятии эмиграции также стали предметом исследования в четвертом, заключительном томе Литературной энциклопедии русского зарубежья (63).
